Бабушка обладала многими уникальными качествами. Одно из них было — умение любить. Замечали ли вы, как мало на свете людей, умеющих до конца посвятить себя другому человеку, своей профессии, семье и раствориться в них? Замечали ли вы, что именно при полном растворении личность человека становится более значительной, выпуклой и притягательной? А люди, старающиеся сохранить свою индивидуальность, заботящиеся о самостоятельности, мельчают, теряют силу притяжения.
Конечно, характер Антонины Николаевны с годами менялся. Она была человеком необычайной внутренней силы. До моего рождения, да и в детстве моем характер ее можно было назвать и властным. В принципиальных случаях возражений она не терпела, да и вряд ли кто посмел бы ей перечить.
Одна черта А.Н. меня поражала — она совершенно не умела злиться. Вспоминала слова Екатерины Павловны Пешковой, приведенные в этой книге: «Очень жалею людей, которые могут гневаться». Так вот, А.Н. могла грустить, переживать, даже обижаться, но злости, гнева, ненависти за сорок три года, проведенные с ней под одной крышей, я не приметил. Ни разу я не слышал, чтобы она повысила голос. Были люди, которых она недолюбливала, — они ее огорчали, она в них разочаровывалась (и справедливо), но и на этих людей она не гневалась — могла выказать равнодушие, раздражение, в крайнем случае презрение; гнев же — никогда. Душа Антонины Николаевны была чиста; эта чистота высшего порядка, вероятно, выкристаллизовалась со временем.
В книге А.Н. поражают эпизоды, где она любуется изяществом внука Берии или горюет по поводу судьбы его сына Сергея, пострадавшего за отца. А речь ведь идет о сыне и внуке человека, причастного к аресту и расстрелу мужа. Какую же нужно иметь душевную широту, чтобы даже в таком случае не ассоциировать сына с отцом!
От многих фотографий А.Н. исходят мощные токи. Что они излучают? Тут и сила воли, и чувство юмора, и лукавство, и самодостаточность человека, хорошо знающего себе цену; доброжелательство и жизнелюбие, и та самая внутренняя чистота, о которой я уже говорил. Я понимаю, конечно, что трудно поверить в существование человека, лишенного каких-либо недостатков. Были они и у А.Н. Она могла показаться излишне прямой в общении с собеседником. (Это в тех случаях, когда собеседник был ей неприятен, то есть говорил глупости, скабрезности, пошлости.) Бабель во время совместной жизни с ней поставил ее на пьедестал, с которого она не спустилась. К похвале была неравнодушна, но ведь она ее заслуживала. Могла быть взыскательна, требовательна, даже излишне строга к близким. Большинство друзей и знакомых Антонины Николаевны принадлежали к кругу людей, которые были ей интересны (то есть каким-то образом были связаны с Бабелем, с памятью о нем). Вот эти люди недостатков А.Н. не замечали; им казалось, что изъянов у нее совсем нет. Они ее боготворили и всячески старались ей подражать. А тянулось к Антонине Николаевне множество людей — очень разных, известных и неизвестных — всяких. Бабель учил ее искусству общения с людьми, и она овладела этим искусством. Наука Бабеля состояла в умении слушать и в полном отсутствии чванства. Ничто не раскрывает так человека, как внимание к нему и скромность в поведении собеседника.
Любовь Антонины Николаевны к людям не имела ничего общего с сентиментальностью и выражалась не в словах, а в делах. По выражению Достоевского, это была «действенная любовь». Помню, на даче каждый вечер бабушка читала мне, десяти-двенадцатилетнему мальчику, «Одиссею» или «Илиаду», «Мертвые души» и «Песню о Гайавате» Лонгфелло. Куда бы я ни пошел, в каком бы лесу или дворе ни играл, она стояла за деревцем — наблюдала, чтобы меня, не дай Бог, никто не обидел. Да и дача-то снималась из-за меня. Из-за меня каждую весну, несмотря на здоровье, отправлялась А.Н. за город засаживать на будущей даче огород. Сама вела хозяйство — ведь мама, Лидия Исааковна, растила меня без мужа и постоянно была занята на работе, отвечала за группу архитекторов, работающих над очередным проектом. Бабушка водила меня в школу, часами просиживала в холлах музыкальной школы, ожидая, когда закончатся занятия. Ежедневно сидела со мной у фортепиано или за уроками. Плакала от полной неспособности моей к точным дисциплинам. Кропотливо, месяц за месяцем, записывала Антонина Николаевна в большую клеенчатую тетрадь «летопись» моего детства и юности, отмечая проявления чувства юмора, фантазии, находчивости, остроумия, творчества — всех тех качеств, которые она считала бабелевскими. Эти же проявления она поощряла во мне ежедневно. Конечно же, ее любовь ко мне была продолжением безграничной любви к Исааку Эммануиловичу.