– А я сказала, что не хочу разговаривать!
Рэм уже вытащил меня на крыльцо, хоть я и торможу каблуками, как могу, рискуя набойками и оставляя черный след на плитке. Он несется огромными шагами, и тяжелая сумка больно хлопает меня по бедру.
– Знаешь, что? – Рэм резко останавливается, и я со всего разбегу влетаю в железобетонную спину, обтянутую черной кожей. – Я хотел по-хорошему, правда…
Я задыхаюсь от такой наглости:
– По-хорошему? Да ты вообще знаешь, что означает это слово?
– Я столько звонил и писал, я таскался на гребаные семейные встречи, я ждал тебя у подъезда… А теперь мне надоело! Будет так, как я скажу!
– Вот как! – я уже кричу, перестав стесняться зевак, обступивших нас и приглушивших свои беседы. – То есть, выходит, ты важнее, чем я?
На секунду лицо Рэма искажает болезненная гримаса.
– Вот об этом нам и надо поговорить.
Глава 23. Рэм
Кажется, я ее дожал – Сонька в бешенстве.
Она в одном шаге от того, чтобы перестать следить за словами. Прям огнедышащая. Ее вот-вот прорвет.
– Есть же в тебе хоть что-то человеческое?
Блядь, а вот это больно.
Один раз оступился, да даже не оступился, а накосячил, и все, Соня вычеркивает все хорошее, что между нами было.
Если не говорить про семью, то я, может, лишь с ней и был не скотиной. Только кто-то путает человечность и мягкотелость. У меня вот не никаких иллюзий по поводу Ждановой. Ни хуя она не нежный цветочек. И ничего, меня все устраивает.
А вот Соне с каких-то щей вдруг понадобился какой-то другой Рэм, про которого я знать ничего не знаю. Не существует его в природе.
Жертва нашлась. Она прекрасно осознавала, что делала, когда наждаком по моим нервам гуляла. Не брала трубки. Не отвечала на сообщения.
Это, вообще, что за срань такая: приговорить и не дать оправдаться?
– Человеческое? Куда больше, чем ты думаешь. Только вот ты почему-то это не ценишь, – отвечаю, а Сонька вырывается из рук, но я еще никогда своего не выпускал.
Мы такие, какие есть.
И мы поклялись.
Я свою клятву выполняю. Хуево, ну уж как получается.
В печенках сидят Сонькины выгибоны.
Моя злость наращивает градусы, и я не выдерживаю и встряхиваю эту звезду в попытке достучаться. Но куда там! Вот-вот кинется глаза выцарапывать.
Ее бы темперамент да в другое русло.
Блядь.
Не думать о лишнем, о запретном.
Все бесит. И собственное разжижение мозгов, и Сонино упрямство.
И больше всего меня достает девчачий толчок с его блевотно-голубой плиткой, и я, не слушая протестов, тащу Соню наружу, запуская про себя обратный отсчет от ста, чтобы успокоиться.
Девяносто девять, девяносто восемь…
В фойе толпящиеся студенты смотрят на нас, открыв рты, будто никогда срачик не видели. Один даже, засмотревшись, застывает на моем пути.
– Бу! – пугаю я его, и он отшатывается, освобождая дорогу.
… восемьдесят семь, восемьдесят шесть…
Соня продолжает выносить мне мозги.
– Знаешь, что? – не выдерживаю я. – Я хотел по-хорошему, правда…
– По-хорошему? Да ты вообще знаешь, что означает это слово?
Я-то знаю. А вот Соня, походу, забыла.
– Я столько звонил и писал, я таскался на гребаные семейные встречи, я ждал тебя у подъезда… А теперь мне надоело! Будет так, как я скажу!
Пиздец какой-то. Ценил я ее недостаточно, видите ли! Зато она не ценит, походу, совсем. Лучший друг. Какая мелочь. Не сделал, как я хочу? Пошел вон!
Ситуация была некрасивая, согласен. И наказание я заслужил.
Но, блядь, такое ли? Как ты, Сонечка, собираешься жить во взрослом мире?
Кажется, я кого-то избаловал тем, что раньше появлялся по первому зову.
Я так завожусь, что мама не горюй. Все силы уходят на то, чтобы не ляпнуть то, о чем пожалею.
– Вот как! – Соня вколачивает гвозди в гроб моего самообладания. – То есть, выходит, ты важнее, чем я?