Я слышу, как пастух Йеронимас щелкает кнутом и кричит:
— Куда ты, холера!
Это значит, что какая-то пеструшка отбилась от стада и уткнулась мордой в чужую калитку.
Пастух Йеронимас — сирота. Он ютится на чердаке у рыбака Алоизаса. Зимой Йеронимас помогает Алоизасу плести сети, а летом с утра до вечера пропадает в поле вместе с пчелами, мотыльками и своей неразлучной свирелью, которая свистит, как синица, поет, как перепел, скрипит, как коростель, и плачет, как чибис.
Винцукас говорит, что эту свирель подарила Йеронимасу русалка. Может быть…
Густеют сумерки… Что же я сижу? Винцукас, наверно, давно ждет меня у Большого камня. Пойду в одной рубашке. Если Винцукас заметит, что я дрожу, скажу, что это от холода, а не от страха.
Я выхожу на улицу. Она безлюдна. Только лавочник Зак закрывает ставни в магазине. Ставни толстые, с железными перекладинами. Лавочник даже не смотрит на меня.
Глупые люди! Если бы они знали, куда и зачем я иду. Они запрудили бы все улицы. Они ходили бы за мной толпами и упрашивали:
— И нас возьми, Авремэле, и нас!
Но они ни о чем не догадываются.
Из подворотни пекаря Файна выбегает кошка. Она останавливается у самой дороги.
— Брысь! Брысь назад!
Кошка таращит на меня глаза. Они горят в темноте, как два уголька.
— Брысь!
Зверек выгибает спину, но не двигается с места. Я замахиваюсь лопатой. Кошка подпрыгивает и перед самым моим носом перебегает дорогу.
Бабушка говорит, что, когда кошка перебегает дорогу, жди какого-нибудь несчастья: кирпич на голову упадет или мясник Гирш обвесит, или кантор Шлейме охрипнет. Это дурная примета.
Ерунда!
Дурная примета, когда звезды прячутся за тучи и все кругом погружается во мрак.
Но звезды сегодня сияют так ярко. А ярче всех та, которую дядя Мотл-Златоуст называет Сириус.
Сириус! Какое красивое имя!.. Это тебе не Хаим, не Шимэн, не Лейзер. У нее нет прозвища. Зачем оно ей, если она звезда?
Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что на звездах тоже живут люди, но там нет ни лавочников, ни полицейских.
Полицейских, может, и нет, но лавочники, я думаю, есть. У кого же те люди покупают соль, мыло, селедку?
— Сириус! — твержу я и шагаю к Большому камню.
О нем в местечке рассказывают всякие небылицы. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что Большой камень когда-нибудь лопнет, как наше терпение.
С реки тянет прохладой. Легкий ветер колышет листву, и она поет, как скрипка музыканта Гершена, когда он трогает струны смычком.
Боже мой, какое счастье — найти клад! Клад — это все, это леденцы, сдобные булочки, велосипед, скрипка…
Я купил бы не простую скрипку, а волшебную, и обязательно в черном футляре, выложенном бархатом. Я играл бы вместе с Гершеном, и все, даже бабушка, слушали бы и качали головами:
— Как хорошо! Как прекрасно!
О чем бы я играл? О звездах. О теплой летней ночи. О реке. Заколдованные моей игрой, картофелины сами сбрасывали бы с себя шелуху, а клопы подыхали бы на месте. И дед перестал бы кашлять, потому что, когда кашляют, не слышно музыки…
Я ускоряю шаг. Где-то там впереди чернеет фигурка Винцукаса.
— Тебя никто не видел? — допытывается он.
— Никто.
— Все принес?
— Все. Только соли маловато. Может, сахар подойдет?
— Сахар не подойдет. Лучше съедим его.
— Съедим.
Я делюсь с Винцукасом сахаром. Он ловко отправляет его в рот.
— Айда!
И мы бежим к ограде.
— Я перелезу первый, — шепчет Винцукас. — Выдержишь?
— Выдержу.
Винцукас, как кошка, вскарабкивается мне на спину. Его холодные ноги упираются в мои плечи. Он подтягивается и перекатывается через ограду.
— Бросай лопату! — командует он.
— А я?
— Ты покарауль.
— Не хочу… Хочу с тобой.
— Сказано — покарауль!
— Не буду.
— Клад-то все равно пополам.
— А я тебе прибавлю, если поможешь мне перебраться.
— Бросай лопату. Я отдеру доску, и ты пролезешь.
— Не обманешь?
— Скорей!
Я перебрасываю через ограду лопату. Она ударяется о что-то твердое.
— Растяпа! — волнуется Винцукас.
Я стою и жду, пока он отдерет доску. Между нами — ограда. Сам я через нее не перелезу. Неужели Винцукас оставит меня здесь? Неужели обманет?
Тишина. Ни звука. Ни души. Только звезды льют на землю свой ровный свет. Я смотрю на них, ища поддержки и утешения, и звезды приветливо кивают мне и как будто говорят: