И прежде чем она успела что-то ответить, он притянул Марину к себе и обнял так крепко, как никто не обнимал ее раньше. Даже папа.
– Не можем? – сказала Марина так тихо, что сама не была уверена, произнесла она это вслух или просто подумала. – Почему?
Митя снял перчатку и, погладив ее по щеке, сказал, едва касаясь губами кончика ее уха:
– Потому что я другой. Понимаешь?
Марина молчала. Ей казалось, она умрет, если сейчас он решит уйти. Обхватив его за шею, она изо всех сил обняла Митю, как обнимала папу, когда узнала, что он уходит, и долго стояла неподвижно, прижимаясь щекой к его груди.
- А?
Но Митя молчал.
Марина подняла заплаканные глаза и заглянула ему в лицо.
– Другой? – сказала она, глотая слезы. – Ну и что?
15
У Марины была своя комната, и теперь она впервые об этом пожалела.
Когда она пришла домой, Юля уже легла, и Марине не удалось с ней поговорить. Если бы они жили в одной комнате, они могли бы говорить сколько угодно, а Марине так нужен был ее совет. Но вставать посреди ночи и идти к Юле было глупо.
В окнах уже давно погас свет. За стенкой тихо посапывала бабушка, Юля тоже, наверное, спала, а рядом с ней, свернувшись калачиком, дремала Негодяйка. И только Марина никак не могла заснуть.
В свете луны блестел снег. Небо было усеяно звездами, и все в этом мире пело и сияло, радуясь наступлению зимы. Обычно такими вечерами на Марину снисходило умиротворение, но сейчас она думала о Кольке – и снова ее воображение рисовало ужасные картины. В конце концов, он может просто ее убить – почему нет? Выход один: идти в милицию. Но если Колька узнает, ей конец.
Марина просто не находила себе места. «Ничего, успокаивала она себя, – утро вечера мудренее». Завтра она поговорит с Юлей, и ей сразу станет легче. Пускай Юля решит, как ей поступить, а там будет видно.
Первой, как обычно, встала Генриетта Амаровна. Следом за ней проснулась Юля. Что касается Марины, она пока не подавала признаков жизни.
– Эй! – крикнула Юля, проходя мимо ее комнаты. – Давай быстрее. Мы опаздываем.
Марина открыла глаза, но продолжала лежать. «Сейчас», – хотела сказать она, но, как выяснилось, она не могла говорить.
Марина проснулась с такой головной болью, что ей не сразу удалось встать с кровати. Кроме того, у нее был заложен нос, а горло болело так, словно она проглотила ежа. Ей было так плохо, что даже думать не было сил, а потому, пытаясь оценить свое состояние, она так и не смогла решить, что именно нужно делать: остаться в постели или, пока не поздно, встать и отправиться в школу. Ясно было одно: она заболела.
Юля как раз доела яичницу и, вымыв тарелку, села пить чай.
– Ты что? – спросила она и, едва не выронив чашку, уставилась на Марину, которая стояла на пороге в тапочках и ночной рубашке.
– Заболела, – сдавленным шепотом сказала Марина. – Плохо.
– Простудилась? – спросила Юля, хотя это и так было понятно.
Марина хотела что-то сказать, но, разрывая гортань, в горле, как в старой водопроводной трубе, что-то хрипело и булькало. Она виновато развела руками.
– Дети, – крикнула из кухни Генриетта Амаровна, – вы опаздываете.
– Сейчас! – Юля показала на часы. – Я пойду, ладно?
– Подожди, – басом сказала Марина и при этом отчаянно замотала головой.
Ей, разумеется, не нравилось, что ее голос звучит, как неисправный водопровод, но, с другой стороны, она могла хотя бы как-то объясниться, а это уже кое-что.
– Поговорить, – сказала она, и ее лицо исказилось от боли.
– Разве ты можешь говорить? – улыбнулась Юля.
Но Марине было не до шуток. Она собрала последние силы и, стараясь употребить как можно меньше слов, сказала, делая такие паузы, что у Юли едва хватило терпения, чтобы дослушать ее до конца:
– Митя. Говорит. Нужно. Идти. В милицию. Идти?
– Зачем? – не поняла Юля. – Извини, я забыла.
Она опустилась на табуретку и, потирая пальцами виски, стала думать.
– В милицию? – спросила она, как будто пыталась понять, как это звучит.
Звучало убедительно. Наверное, Митя был прав.
– Он прав, – сказала Юля. – Сама ты все равно ничего не выяснишь. И потом, это опасно. – Она допила чай, который уже остыл, и поставила чашку в раковину. – Я думала, тебе показалось. Но если ты уверена, нужно идти.
Марина кивнула, давая понять, что главное она поняла, а остальное можно обсудить позже, потому что принять участие в разговоре она все равно не сможет. Кроме того, Юля опаздывала.
– Дети! – на пороге стояла Генриетта Амаровна. – О боже, – сказала она, увидев Марину. – Что это значит?
Марина показала на горло, и на ее лице снова изобразилось страдание.
– Я так и знала, – всплеснула руками Генриетта Амаровна. – Я так и знала.
– Я пошла, – сказала Юля и на прощанье помахала Марине рукой. –
– Юля, – напомнила Генриетта Амаровна, – ты опаздываешь.
Марина с завистью смотрела, как Юля надевает ботинки, и в этот момент ей казалось, что нет на свете ничего лучше, чем выйти утром из дома и полной грудью вдохнуть свежего морозного воздуха.
Когда Юля ушла, Марина выглянула в окно: на деревьях и на крышах домов – всюду лежал снег… Как хорошо на улице… И солнце светит…
Марина не хотела идти в школу – это правда. Но болеть – нет, болеть это гораздо хуже.
16
– Открой рот, - сказала Светлана Викторовна. Марина открыла рот.
– Шире.
Марина открыла рот так широко, что у нее свело скулы.
– А-а-а.
– Подними рубашку.
Марина подняла рубашку.
– Хорошо. – Светлана Викторовна встала и поправив одеяло, достала из сумки пачку бланков.
– Ну что? – спросила Генриетта Амаровна, подобострастно заглянув ей в глаза. – Ангина?
– Вряд ли. – Светлана Викторовна села за стол и стала что-то писать.
– А что?
– Я думаю, грипп. – Светлана Викторовна строго посмотрела на Генриетту Амаровну, но это не помогло.
– Что вы говорите!
– Да, сейчас эпидемия.
– И что, многие болеют?
– Многие.
– Надо же.
Порекомендовав, как обычно, теплое питье и горчичники, Светлана Викторовна простилась с Мариной и вышла из комнаты. Генриетта Амаровна ушла с ней. Через полчаса она вернулась с чашкой горячего молока.
– Ба, – сказала Марина, когда она вернулась, – у нас есть стихи?
– Какие стихи? – не поняла бабушка.
Марина отпила молока, и ей сразу стало легче.
– Просто – стихи. Какие-нибудь.
– Пушкин есть. Хочешь?
– Нет, Пушкина я много читала – мы в школе проходили.
– Тогда Лермонтов.
– А еще что?
– Много всего – Фет, Есенин… Дедушка обожал поэзию. – Генриетта Амаровна сняла очки наверное она боялась оскорбить память классиков. – Может, Маяковский?
– Не знаю, – сказала Марина. – Можно, я сама выберу?
– Ты меня удивляешь. – Генриетта Амаровна снова надела очки. – У тебя температура.
– Пожалуйста. Я быстро.
Марина укуталась в пуховый платок, надела шерстяные носки и отправилась в бабушкину комнату, которая одновременно служила гостиной, а до этого была дедушкиным кабинетом. Она открыла шкаф и взяла с полки первое, что попалось под руку.
– Поль Элюар, – вслух сказала Марина, – какое красивое имя.
Она наобум открыла книгу и стала читать.
Я так тебя люблю что я уже не знаю
кого из нас двоих здесь нет.
«По-моему, это здорово, – решила Марина. – То, что надо»
И, сунув под мышку еще несколько книг, она отправил ась к себе.
– А почему тут нет рифмы? – спросила она, уже лежа в постели. – И знаков препинания тоже нет. Почему?