В это время все услышали, что кто-то подъехал верхом к дому. Лошадь фыркала. Когда дверь отворилась, я увидел Ивана, моего старшего брата, и сердце мое опустилось.
— Здорово живем, хозяева! — провозгласил он. — Беглеца нашего не видели? Говорят, у вас. Целый день ищем. С утра пропал.
Я вышел виновато из-за стола.
— Дак ведь сядь, посиди, гостем будешь, — предложил Ивану старик. — Вишь ветер-то какой. Озяб, наверно. И но рюмочке можно было бы.
— Нет, не могу, — отказался Иван.
— Ну гляди, — не настаивал старик.
Старуха сказала Ивану:
— А вы бы ведь отцу-то це сделали? Знаешь, поди, растение такое есть, татарином называется. Дак вот народ заговаривает на нем це хоть: кровь, цервей в брюхе, лихорадку. Пригни и прикрути стебель-то, только не сломай, и скажи: «Изведешь, дак отпущу; не изведешь, дак с корнем оторву». Коли отец-то подымется с постели, тоды иди в поле и отпусти татарник-то, развяжи.
Иван пообещал все так и сделать, и мы вышли из дома.
— Видишь, дорога к нам задь дому прошла, — указал мне Иван, — а ты вдоль деревни ударился, вот и заблудился.
На улице Иван сел на лошадь, и мы тронулись. Я шел впереди, за мной на лошади Иван. Он разговаривал со мной по-доброму, опасаясь, видимо, что я со страху куда-нибудь убегу. Я был под конвоем.
Мы идем не быстро, Иван не торопит меня. Мало-помалу меркнет свет в небесах. Мы идем мелколесьем, кое-где сокращаем путь и пробираемся по топям, где сохнет осока, — боимся, что стемнеет. Когда углубляемся в еловый лес, наступают сумерки и становится страшно. И рядом с нами, будто привязанная, мелькает сорока. Она сверкает своим пестрым черно-белым оперением. Иногда она пропадает. Тогда сердце мое заполняется недобрыми предчувствиями. Мы продолжаем идти, и снова рядом с нами летит сорока со своим длинным хвостом, облетает перелески. В лесу становится еще темнее. Лошадь у Ивана начинает спотыкаться, испуганно фыркать и дико озираться. Иван ругается на нее и каждый раз по-разному:
— Ну ты, слепая!..
— Че, толы-то ослепли, что ли?
Я чувствую усталость и начинаю потихоньку хныкать. Когда показались огни коммуны, Иван спешился. Теперь ему бояться нечего. Убегать мне уже некуда, да и сил нет. И тут-то он устраивает мне хорошую лупцовку.
Когда мы входим во двор коммуны, Санька бросается ко мне на шею и с восторгом сообщает, что мы переезжаем жить в Большой Перелаз. От душевного потрясения и радости я не могу вымолвить ни слова. Иван деловито заводит в стойло лошадь и кричит мне:
— Ну, пошли, беглец, мама ужинать ждет!
ПОРТНЫЕ НА ДОМУ
Отец мой долгое время лежал в больнице. Когда начал выздоравливать, мама решила нанять портных, чтобы к его возвращению обшить всю семью. Отцу — тулуп из овчины, крытый материалом, Ивану — кафтан верхний, запашной, с косым воротом, остальным кому что — рубахи, пиджаки, брюки, сарафаны и юбки.
Портной оказался красивым и бедовым мужиком. Жена его была хромая черноволосая женщина с огромными глазами, казалось, чем-то напуганная.
Мама, Иван, бабка Парашкева, с одной стороны, портной и его жена — с другой говорили, что и как шить, чем покрывать, как раскроить и во сколько это обойдется. Договорились, что портной и его жена весь месяц будут жить и питаться у нас.
Портной вел разговор умело. Убеждая, что надо шить кафтан с борами, а не гладкий, он говорил:
— Мы же за боры не берем. Это как бы на придачу.
Его слова действовали безотказно. Предлагая шить долгополый кафтан, портной шутил:
— Окоротишь, так не воротишь. Из большого завсе выкроишь, а из малого зубами не натянешь. Подумай-ко. Пошевели мозгами-то.
И этот совет принимался. Когда спор заходил об оплате, портной говорил:
— Ленивый дважды ходит, а скупой дважды платит. Нечто не знаешь?
Торговались, надо ли крыть кафтан сукном.
— Всего дороже честь сытая да изба крытая, — весело говорил портной, уговаривая обязательно крыть.
Решали, сколько материи пойдет.
— На меня идет четыре аршина, — пытался доказать Иван.
Портной доставал аршин, ловко прикидывал и убеждал, что на такого молодца, как Иван, пойдет не менее пяти.
— Дак ведь эдакой кафтан не по нашим плечам, — возражала мама. — Уж больно много идет.
— А что сделаешь? — успокаивал ее портной. — Без клиньев кафтана не сошьешь.
В конце концов мама приняла все условия, которые он выдвигал. Договорились, что мне будут шить две косоворотки — одну из синего крашеного и лощеного холста, другую из бумазеи.
В разговоре с мамой, Иваном и бабкой Парашкевой портной показывал, что он не простой деревенский швец, что он живал и в городах, и у богатых людей, не чета другим. Поэтому он красноречием своим легко подавлял всех наших.