За полгода мы написали друг другу по три письма. А потом наша переписка прекратилась. К клопам Петя привык. Река замерзла, и все рыбы и раки оказались подо льдом. Ребята в школе перестали бить Петю. Отец его был снят с должности мельника и направлен в полеводство воду возить. Пить стало не на что, а украсть нечего. Не о чем Пете и писать стало.
Сорок лет спустя я был приглашен в свой родной колхоз «Красный Перелаз» на праздник. Отмечали юбилей создания коммуны. На торжественном вечере я вспомнил о Пете Житове, давнем друге своего детства, и спросил, жив ли он. Когда мне сказали, что жив, я поинтересовался, почему его нет на торжествах. Мне сказали, что он лежит в больнице — ногу сломал.
На следующий день я пошел в больницу. Увидел все то же двухэтажное здание из красного кирпича, огороженное невысоким штакетником (прежде вокруг больницы была каменная ограда, но она со временем разрушилась). Оно вызвало во мне воспоминания о том, как я бегал сюда к отцу, который долго лежал в угловой палате на втором этаже.
Я вошел в больницу, спросил, где Петр Васильевич Житов. Сестра улыбнулась, рассмеялась и сказала:
— Пойдемте, я проведу вас к нему, если он не убежал на праздник.
В палате я сразу увидел и узнал Петю. Он лежал, высоко подняв ногу, которая держалась на растяжке с грузом.
Не успел я ничего сказать, как Петя резко приподнялся, так что несчастная кровать ходуном заходила под ним, и выкрикнул, будто не мне, а кому-то другому, может быть, сестре:
— Ты посмотри-ко, пришел-то кто!
Сестра подошла к нему и начала успокаивать:
— Петр Васильевич, лежите спокойно. Оборвете наше оборудование, доктор опять ругаться будет.
Я подумал, что такая оказия была с ним уже до меня. Петя послушно опустился на подушку и сразу, будто не прошло почти полвека, начал рассказывать:
— Ты понимаешь, Ефим, и выпил-то самую малость. Перед праздником, (перед юбилеем-то, бражку варили. Ну, надо было попробовать крепость. И какой меня черт на турник понес? В гробу я видел этот турник. А тут полез, склепку хотел сделать и сорвался. Должно быть, руки стали слабые. Да ты садись…
Я сел к нему на кровать.
— Понимаешь, — сказал он мне, будто оправдываясь, — от физической работы отвыкать стал. Киномехаником девятый год работаю.
Я смотрел на Петю. Нет, если я встретил бы его неожиданно на улице в городе, то, конечно, не узнал бы. Но я ведь знал, что он лежит в больнице, знал, что у него что-то с ногой, что она на вытяжке, сестра вела меня именно к нему. Потому и узнал.
— А я тебя не узнал бы, — сказал Петя. — Ты будто ниже ростиком был, да и худой больно. А сейчас, видишь, в первом тяжелом ходишь? А ничего, похож. Особенно как улыбнулся. Как тетка Серафима. А мне ведь баба еще вчерась сказала, что ты приехал.
— Какая баба?
— Ну жена моя, Вера Боговарова.
«Боже, — подумал я, — Вера — жена Пети Житова?»
Я вспомнил Веру, худенькую длинноногую девочку, отличницу, которая выступала вместе со мной в художественной самодеятельности.
— Да ты, я вижу, забыл ее, что ли? — спросил Петя. — Ты еще на сцене с ней пел и плясал. Ах, здорово у вас тогда получалось!
— Да нет, не забыл. Хорошая девочка была. Как она?
— Больно ругается, — начал жаловаться на Веру Петя. — Шагу не дает шагнуть.
— Я не об этом. Здоровье как? — спросил я.
— А что здоровье? Ходит еще. Квашня квашней.
Помолчали немного. Петя посмотрел вокруг.
— Ну что, сестра ушла, слава богу, а то так и следит, как из ФБР, будто я шпион какой.
Он заговорщически подмигнул.
— Эх, сейчас бы по маленькой самый раз, да ведь старуха придет, ругаться будет.
— Ничего, обойдемся.
— Дак ведь сколько не виделись-то?
— Ничего, — снова успокоил я его.
— Дак ведь ты не подумай, что я запивоха какой-нибудь. Только по праздникам позволяю. Ну на фронте, да. Не могу отрицать.
— А ты на войне был? — спросил я.
— А как же! Почти три года в пехоте пахал, на самом передке все время. Три «За отвагу» имею. Жалко, что Славу в те годы еще не давали, а то бы и Слава была. Не успел. Под Ригой припечатали так, что полгода не говорил. А потом ниче, прошло, даже говорить лучше стал. А то ведь помнишь, как я: тип да тяп, шлеп да шляп. Барабкой за это прозвали.
— Как не помнить! А ты помнишь, как мне письма с мельницы писал? — спросил я.
— Убей, не помню.
— Да как же так, неужели забыл?
— Вот те крест, не помню.
— Так что же ты помнишь?
— А помню, как ты с Верой с моей на сцене пели да плясал. И уж так мне обидно было, что хотел убить тебя.