СМЕРТЬ ДЕДА ЕФИМА
Было время, когда дед Ефим прикидывался стариком, или, как говорили в деревне, стариковал: изображал старика по мыслям и обычаям, будучи еще крепким, здоровым и сильным. Но со временем начал стариться в самом деле и, достигнув пятидесяти восьми лет, одряхлел совсем.
Когда-то, еще смолоду, посадил дед на своей усадьбе у реки молодую вербу, воткнул по весне прутик. Через год он зазеленел, малость окреп, развернул ветки в разные стороны, потом будто замер. Тонкий ствол наклонился над водой и долго так стоял. А ведь известно, кто вербу посадит, сам на себя заступ готовит. Когда из вербы можно будет вытесать лопату, тот человек умрет.
Дедушка, когда мы с ним приходили на реку, шутил, показывая на вербу:
— Эка моя смерть-то как плохо растет, — и, довольный, ухмылялся: — Ничего, подожду. Куда торопиться!
Маленького роста, сухонький и подвижный, бремя навалившейся на него старости он нес сначала бодро и весело.
А тут последние годы увидел вербу и испугался. Дерево, откуда соки взялись, в рост пошло — стало огромное, пышное, ствол в толщину раздался.
— Ты смотри, Ефимка, — говорил он мне, — верба-то моя что делает. Видно, и вправду говорят: избу крой, а шесть досок паси.
Старение деда Ефима было заметно, а болезней особых не было. Первым о болезнях начал говорить он сам:
— Сначала вижу: хожу как вареный.
Санька после этого всем рассказывал:
— Нашего дедушку сварили. Он у нас вареный.
И в самом деле, дед стал вялый, сонный, ходил еле-еле, разговаривал нехотя.
— Здоровье всему делу голова, — говорил он мне. — Только свинья да мякина завсе здоровы живут. А человек сначала мужает, потом в лета входит, а там уж и старится. Вот болезни тут и наваливаются на него. Ты, Ефим, еще в гору подымаешься, а я уже съезжаю. Оттого и болею.
Я думаю, слушая его: потому мне так тяжело живется, что я в гору подымаюсь, а вот на гору взойду, тогда легче будет, с горы-то.
Но это еще было время, когда дедушка если и заболевал чем, то быстро оживал и выправлялся, снова становился бодрым и веселым.
Но вот дедушка начал жаловаться на грыжу. Известно, что народ грыжей называл не только наружную опухоль, но и всякую застарелую боль в животе. Я спросил его, что такое грыжа.
— А грыжа — это как бабка Парашкева, — ответил он мне. — Все время внутри грызет, болит и ломит без разбору, как будто кто там колет и режет. Особенно беспокоит на молодой месяц. И отчего бы оно? Может, оттого, что прежде, смолоду, бывало, тяжести таскал. Меры не знал.
Потом дедушка стал жаловаться на ноги и грудь, все больше начал говорить о болезни.
— У меня завалило грудь, — постоянно делился он с кем-нибудь своей бедой, — а в горле удушье от прилива мокрот, воздух не пропускает. Совсем задохся. Ну, прямо лишен возможности дышать. А все она, грыжа, душит, будто угорел или петлю кто накинул на шею.
Вскоре начался сильный кашель. Сначала думали, простудный. Но кашель был судорожный, с громким выдыханием, с болью и выделениями.
Бабушка сохраняла спокойствие.
Дед Ефим говорил:
— Видишь вот, кашляю.
Она отвечала:
— Кашляй хоть век, греха нет в этом.
Дедушка стал слепнуть. Он то и дело говорил о том, что у него глаза застилает, все вокруг темнеет и меркнет:
— Не вижу ничего, глаз туском заволакивается. Как плева у курицы. Все зелено в глазах, помутилось кругом.
Но о смерти рассуждал с усмешкой.
— Ну, как живешь, дедушка? — спрашивали его.
— Да ведь как живу, — отвечал он. — Видно, доволакиваю старость свою. Век свой, как волк, довываю. Долга эта песня, поди.
Он даже шутил, что готов отдать последний долг природе, то есть умереть, поэтому больно-то беспокоиться нечего: все равно смерть дорогу найдет.
Дед и раньше любил задавать мне загадки. А тут все загадки пошли на одну-единственную тему:
— А ну-ка, Ефимка, угадай: дорога, да никто но ней не хаживал. Что это?
— На тот свет, видно, — бойко отвечал я, и дед был доволен.
Дед Ефим уже лежал в доме, никуда не выходил, обессилел совсем.
— Вот ведь, Ефимка, — говорил он мне, — есть люди, что весело живут и красно умирают. Позавидуешь. А мы и жить не живем, и околеть не умеем, все в нужде да в болезнях.
Как-то вечером на семейном совете решили положить дедушку в баню, чтобы он никому не мешал и его никто не тревожил. Деда Ефима этим явно отодвигали в тень. Он уходил из жизни семьи, и поэтому все стали к нему относиться снисходительнее и добрее.