— Ну тогда приходи завтра пораньше к Селиверсту Житову в дом.
Я побежал. Но вдруг будто кто ледяной водой окатил меня. Я подумал: «А вдруг дома не отпустят?» И в самом деле, а куда Саньку? Первый раз я на брата своего младшего посмотрел как на обузу. Я ведь не мог в поле таскать его за собой. Неужели придется отказаться? Но потом вспомнил, что завтра воскресенье и отец и мама будут дома, за Санькой присмотрят — не чужой он им. Землемер работал без выходных — торопился домой.
Рано утром я побежал на другой конец деревни, к деду Селиверсту, в доме которого остановился землемер. Постучал в ворота. Собаки залаяли, и я испугался. Но искушение было сильнее страха. Я постучал в окно. Выглянул дед Селиверст и приветливо спросил:
— Че те не спится?
— Землемер не ушел еще?
— Нет.
Я стал ждать. Несколько раз собака выползала из подворотни, подходила ко мне, я замирал, она обнюхивала и беззвучно уходила. Я боялся, что она будет лаять. Думал: «Лучше пусть укусит, лишь бы не лаяла». Я в детстве почему-то особенно боялся собачьего лая.
Наконец вышел землемер.
— Ты чего тут сидишь? — спросил он меня удивленно.
— Я тебя жду.
Землемер заметил:
— Надо говорить «вас».
Это был мой первый урок русского языка.
Целый день мы ходили с землемером по полям. Я таскал мерную металлическую ленту. По команде землемера ставил кол так, чтобы издали было видно. Несколько раз он позволил мне посмотреть в какой-то глазок в «струменте». Я замер, соприкоснувшись с чудом: дальние деревья, кусты, коровы вдруг приблизились ко мне, будто очутились рядом. Вот корова отмахивается хвостом и смотрит прямо в глаза мне, будто чего-то просит. На спину ей села стрекоза. С языка у коровы, которая безразлично пережевывает жвачку, капает на землю слюна, которую ветер подхватывает и уносит в сторону.
Видя, что я устал и приуныл, землемер весело крикнул:
— Шабаш, Ефимка! Обедать пора!
Мы уселись на полянке на поваленное дерево. Землемер вынул из сумки хлеб, лук и жареную курицу, вытащил из-за голенища нож, разрезал хлеб и курицу и предложил:
— Ешь, Ефимка. Ты честно заработал сегодня на хлеб.
Я взял хлеб.
— А курицу что не берешь?
— А вы сказали, что я только на хлеб заработал.
— Чудак человек, да ты и на курицу заработал.
Я с радостью взялся за кусок курицы. До чего же вкусно куриное мясо!
Землемер ел с аппетитом и рассказывал, что деревья едят и пьют корнями, а дышат листьями; когда листья опадут, то дерево спит.
— Да ну?! — удивился я. — Как человек?
— Точно.
«Вот, — подумалось мне, — землемер говорит, будто клеит».
Мы сидели, ели курицу с луком и хлебом, и новое желание оформилось в моей душе.
Ночью, проснувшись, я сказал маме:
— Мам, а мам, знаешь что? Я буду землемером.
Мама ответила:
— Хорошо, Ефимушка, на печи пахать да круто заворачивать.
В ее голосе я почувствовал не только сомнение, но и иронию. Мне было обидно, что никто меня не может понять, даже мама. А мама, видимо, поняла, что не так ответила, хотела поправиться, поэтому сказала:
— А ты же пчеловодом хотел быть.
— Мало ли че, — сказал я, — землемер все-таки лучше, потому что он все знает, все на свете.
Когда я засыпал снова, то последнее, что слышал, были слова мамы, которые она говорила отцу:
— Вишь, как намаялся с землемером-то. Руки под голову — заботливый спит.
Утром, наскоро поев, я прибежал к деду Селиверсту Житову в надежде снова провести счастливый день и с радостью постучал в окно. Мне ответили, что мой землемер еще вчера поздно ночью уехал в Сосново: приходила специальная подвода. Все «струменты» взял с собой, значит насовсем. Я возвращался домой не в силах унять слезы. Обида душила меня: даже не сказал вчера, что уедет.
Больше я землемера не видел и долго еще обижался на него, тосковал и мучился — весь белый свет был не мил.
На следующий год, когда пришла долгожданная весна, Егор Житов организовал коммуну, а дед Селиверст, его отец, продал пасеку в деревню Шаляпинки, деньги отдал коммуне на строительство, которое развернулось, или на «нужды обчества», как говорил он сам, и после этого вскоре тяжело заболел.
Бабка Парашкева, услышав об этом событии, ответила странным и непонятным образом:
— Вот изгорбыш!
Изгорбышем в деревне называли человека, скрюченного возрастом или недугами. Я в этом высказывании бабушки видел удивление и гордость за деда и насмешку одновременно.
Дед Селиверст Житов вскоре умер. И когда я вспоминаю его, представляю, как на картине, обрамленной цветами и листьями, маленького, доброго, согбенного и старательного старика. Я вспоминаю мудрый прищур его голубых глаз, вижу дым, которым он окуривал пчел, и помню его запах, слышу знойное пчелиное гудение. Я вспоминаю мед, который гнали мы с дедом Селиверстом, чистую, будто подернутую слезой вощину, себя в сетке среди белого сада, бледные, мягкие и добрые руки деда, постоянно что-то делающие, и представляю особенно четко почему-то росную пыль на пасеке по утрам.