Мы шли за ним тоже довольные, словно нам всем этим пользоваться придется.
И вдруг, когда подошли к дому и Степан все досконально осмотрел, он остановился как вкопанный, вытер вспотевшую шею тряпицей; лицо его побагровело.
— Ты смотри, мать, — обратился он к Анне, — вот люди! Все-таки грош приткнули.
Мы подошли поближе и увидели: в столб, поддерживающий крыльцо, в самое видное место был вдавлен грош. Известно каждому: если воткнуть в избу грош, то хозяин разорится.
И тут Степан повернулся вдруг к нам с яростью и злобой:
— А вы что тут?! А ну отсюда, чтобы духу вашего не было!
Мы разбежались, разлетелись кто куда, чтобы опять собраться сюда вечером, когда будет праздник.
Но вечера ждать не пришлось. Недаром говорится, что нога глупого спешит в чужой дом. Не успели мы разойтись, как увидели Абрама и Митрофана, которые торопились в гости. Именно они и пришли первыми в новый дом Степана (нас никто за людей пока не считал).
Абрам и Митрофан — первые пьяницы в деревне — всегда приходили на любой праздник раньше всех.
— Хозяева не живут? — спросил робко Митрофан, с опасением приоткрыв дверь.
Абрам ни перед кем не угодничал. Поэтому он шире распахнул дверь и крикнул внутрь:
— Спят или уже вставши?
При этом Абрам протолкнул Митрофана в дом.
Хозяин нехотя вышел навстречу дорогим гостям, широко развел руки — стал похож на ветряную мельницу — и пригласил войти. Гости стояли. Митрофан был растерян и подавлен, Абрам гордо смотрел по сторонам.
Митрофан комкал в руках картуз и умиленно говорил:
— Ну, Степан Миколаич, не дом, а царский дворец. Небось из волости видно?
— Да, если на крышу взлезть, то церкву в Большом Перелазе вполне увидишь. — Степану понравились растерянность и восторг Митрофана.
— А денег-то, верно, тыща? Али две, не меньше?
Степан не стал отвечать, только ухмылялся; потом, широко улыбаясь и разглаживая обильную бороду, предложил, показывая на бочку:
— Ну, заходите, с новосельем-то попробуйте бражки. Почните с богом.
Митрофан долго вытирал лапти о коврик и нерешительно, озираясь по сторонам и стараясь ничего не упустить из виду и ничего не забыть, чтобы потом было о чем рассказать, вошел в дом. Абрам вытирать ноги не стал, так вошел.
Через какое-то время они вышли из дома в обнимку, как два родных брата. Степан вышел вслед за ними и встал в неподвижной позе. На лице его уже играла презрительная улыбка, выражение превосходства и оказанного одолжения не сходило с него.
Митрофан освободился от рук обнимавшего его Абрама, повернулся к Степану, низко поклонился, еле удержавшись на ногах, и заикнулся было:
— Вашей милостью…
Но Абрам дернул его за рукав и потащил за собой. Он был возмущен поведением друга:
— Что в тебе, черт, что ли, сидит? Кто тебя так сгибает перед ним? Сейчас перед богом никто на колени не встает, а ты перед этим мироедом!
На это Степан пригрозил:
— Богохульник ты и завистник, Абрам. Погоди вот весной за хлебом придешь.
— Это ты богохульник, — ответил Абрам. — Погли-ко, чем хвалиться нашел — домом каменным, а мы не чета тебе, мы именем господа нашего хвалимся.
— Дак ведь тебе больше и хвалиться-то нечем. Вшами, что ли?
Митрофан тупо слушал их перебранку. Видно было, что он ничего не понимает, только глаза с одного на другого переводил, потом упал и уснул. На это Абрам отреагировал сразу:
— Они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо.
Степан ответил хмуро:
— Хватит киятер-то разводить.
Но Абрам уже не мог успокоиться:
— Это ты киятер-то играешь! На чужие деньги построился!
— Дармоед, огородное чучело! — взорвался Степан и крикнул: — Эй, кто там есть? Спусти на него собаку!
Но Абрам угрожающе произнес:
— Не смей! Ты Абрама не трожь. Все сожгу, ничего не оставлю! Ты меня знаешь.
Когда выскочила из двора собака и почему-то бросилась на спящего Митрофана, Степан ловко ухватил ее за ошейник и оттянул в сторону, а Митрофан, разбуженный и напуганный лаем собаки, поднялся сначала на четвереньки, потом на колени и произнес:
— Ну и что, богатому завсе праздник.
Абрам поддержал его, обнял и, повернувшись к Степану, сказал:
— Ты, Степан, бойся. И тебя беда зацепить может.
— Не каркай! — ответил Степан, с ожесточением плюнул вслед дорогим гостям, выругался и еще долго не мог успокоиться: — Напился на дармовщину да тебе же и пакостит. Вишь ты, скоты, с утра пораньше напились-наелись на чужой счет, да и дверьми хлопнули, дармоеды.
Это была вторая неприятность для Степана, которая омрачила его настроение еще больше, чем приткнутый грош в столбе крыльца.