У Сани огромные синие глаза, длиннющие пальцы музыканта с красивыми ногтями. Я держу его за руку, а он смотрит на меня, как ребёнок, не веря своему счастью. Что к нему пришли. Не ко всем, а именно к нему.
— Обычные глаза, — говорит. — Обычные ногти.
Я сижу рядом, надеясь, что ему станет хоть на два процента легче. Операция на руке была в среду, двадцатого. Боли ежесекундные. Трамадол отменили. Анальгетики не очень спасают. Пальцы согнулись контрактурой после операции — сухожилия натянулись. В глазах бесконечная боль.
И одно желание — восстановиться и идти дальше защищать Россию.
Я сижу рядом с Сашей сегодня, буду сидеть завтра и послезавтра. Пока ему так тяжело, буду рядом.
— Мы с тобой одной крови, — твержу ему.
Саша кивает.
Кивает, потому что не может говорить. Стиснув зубы, терпит боль. Смотрит на часы — сколько минут осталось до обезбола? А потом просыпается — открывает глаза, — а я рядом.
Я рядом. Могу смочить губы. Могу держать руки на его руке — чтоб стало чуть легче и боль ушла. Режу тейпы на тонкие полоски и клею их на пальцы, скрюченные контрактурой.
— Тейп оставить?
— Не надо. Приходи сама. Наклеишь. Через три дня станет легче, Ир. Осталось три дня. И мы поговорим о чём угодно.
Наши берут Авдеевку.
И никто не звонит снизу на пост медсестры и не говорит, что часы посещений закончились.
Немного поработав с неспящими бойцами, я вышла из палаты.
— Спасибо за Сашу! — донеслось мне вслед.
Я спускалась по лестнице и думала: Россия — это невероятные мужчины. С синими глазами. Крестами на груди. И верой.
Как Саша.
Тридцать девять операций. А сколько впереди?
Крест и вера. На том и стоим. Так и победим.
23 сентября 2023 года
Андрей и Володя
…В прошлый раз в четырнадцатой лежал молодой совсем боец, лет двадцати.
— Сядьте около меня, — говорит.
Я села.
— Можете мне загадки позагадывать? Я пока прикосновений боюсь, больновато. А поговорить хочу. Но о чём, не знаю. А загадки я с детства люблю разгадывать.
Благодаря детям у меня два гигабайта загадок в голове. Полчаса хохотала четырнадцатая палата. Из пятнадцатой ходячие набились в наш тесный клуб раненых, весёлых и находчивых — не хотели расходиться.
— На заборе поутру кукарекал…
Хохочет палата и хором кричит:
— Кенгуру!
— Что у вас здесь? — заглядывает медсестра и тоже хохочет.
— Съела зайца и ловит второго чёрно-бурая злая…
— Корова!
— Ещё! — требует боец, который просил загадки.
— Как в автобусный салон к маме в сумку прыгнул… — говорю я с тем же интригующим видом, что говорила трёхлетним детям.
Хохочут бойцы.
— Клубком свернулся, ну-ка тронь, со всех сторон колючий…
Опять слон, понятное дело.
— Кто стучит, как барабан? На сосне сидит…
Мнения разделились. То ли баран, то ли кабан.
— Кто в малине знает толк? Косолапый бурый…
У меня в голове уйма загадок. Лишь бы боль забылась.
…А ещё помню, как я в четырнадцатой палате читала бойцу книгу «Несвятые святые».
— Слушайте, — сказал тот боец. — Батюшка приходил. Причастил нас. Мне подарил Евангелие и «Несвятых святых». С Евангелием всё ясно. Он сказал по главе в день читать. Тут крупный шрифт, я смогу. А «Несвятые святые» — как, хорошая книжка?
— Отличная! — говорю.
— Вы читали? — спрашивает.
— Три раза.
— Можете мне почитать? А то после контузии ещё зрение не вернулось. А буквы мелкие. А мне тоже интересно.
И я начала с истории «Про кота». Читала тихо, но слушала вся палата. Я старалась сдерживать смех, читала серьёзно. К финалу рассказа кот, который гадил хозяевам в кровать, превратился в копта. Батюшке так послышалось во время исповеди:
«Отец Глеб, игумен из Троице-Сергиевой лавры, служил тогда временно в Донском монастыре и был очень добрым, средних лет священником. Обычно он стоял на исповеди, облокотившись на аналой, и, подперев бороду кулачком, выслушивал грехи прихожан. Николай очень подробно и чистосердечно поведал ему всю свою печальную историю. Он старался ничего не утаить, поэтому говорил долго. А когда закончил, отец Глеб помолчал немного и, вздохнув, проговорил:
— Н-да… Нехорошо, конечно, получилось!.. Я вот только не понял: этот копт, он что, в университете учится? Там что, общежития у них нет?