Я запомнил твой первый приказ, мой царь, и отныне никогда не преграждал тебе дорогу ни к славе, ни к безумию.
Я стал твоей тенью, луной, ходящей во мраке и проявляющейся на небосклоне, только когда её освещают лучи золотого солнца. Ты моё солнце, Александр, только рядом с тобой я проявлялся во всей красоте. Скроется солнце, и луна исчезнет. Их невидимая, но прочнейшая связь непреложна до концов времен. Милостивые боги сулили мне уйти первому. Я благодарен им за такое решение. Не хочу, чтобы меня запомнили сломленным, плачущим навзрыд от разлуки с тобой. Ты сильнее, ты переживешь и найдешь в себе силы продолжить великий путь в одиночку. Солнцу не нужна для величия луна: оно лишь позволяет ночному светилу сиять в его блеске.
Как это похоже на нас.
Поднявшись и отряхнув плащ, я подумал только одно: «Совершенно невоспитанный тип! К тому же, с несносным характером». На обеде, состоящем из пустой овсяной похлёбки и большого куска жареной рыбы, заметил, что ты сидишь немного особняком, и спросил Леонната, бывшего мне другом. Тот рассмеялся в ответ:
— Вот глупый, это же сам царевич Александр!
Так я узнал твоё имя. Ты же моё услышал только спустя несколько дней. Все ещё злясь за первую стычку, я старался держаться в стороне. Не выделялся из толпы мальчишек, проходящих обучение в одной с тобой группе. Птолемей, хвастливый Филота, Никанор, Ниарх-критянин, смуглый до черноты, сын Лаодики, Протей — вы все как-то быстро сдружились и везде ходили вместе. Я долго не мог найти себе собеседника по душе, молча страдал от одиночества и оттого больше налегал на книги. Когда все мальчишки тайком от воспитателей убегали купаться в предназначенный для ритуальных омовений пруд, я потихоньку отделялся и возвращался в пустую библиотеку, забираясь на широкий портик, часами сидел, прижавшись спиной к белой стене с изображением водных лилий и рыб. Медленно разворачивая свиток, погружался в чтение. Моё уединение, не нарушаемое никем, давало не только отдых от утомительных уроков, но и дарило знания. Аристотель, сорокалетний невысокий мужчина с густой бородой и размеренной речью, не возражал такому изменению режима. Даже больше, я советовался с ним, какие сведения он считает самыми важными. Он же, заметив мою склонность к аналитическому восприятию мира, даже порекомендовал некоторых серьёзных авторов. В то время мне очень нравились поучительные истории, сценки из жизни, я тяготел к бытовым сюжетам — сказывалось моё вольное воспитание в семье. И однажды, найдя свиток Ксенофонта Эфесского — «Эфисиаку» или по-другому «Эфесские повести» — с жутко романтическим, но довольно фривольным изложением сюжета, зачитался и не заметил, как кто-то, подкравшись сзади, выхватил у меня из рук читаемое и, перевирая, начал, кривляясь, читать слова любви одного из героев. Это был ты, Александр. Не знаю, почему тебе понадобилось зайти в неурочный час в библиотеку, но это был ты. Ты высмеял мои низменные пристрастия в литературе, изображая неумелого греческого актёра, даже поднялся на цыпочки, словно твои ноги были вдеты в деревянные сандалии — котурны.
— Смотрите! — кричал для невидимых слушателей. — Наш Геф… Геф… Гефестион… читает порнушку! Его привлекает плотская любовь! Не рановато ли? Нашему тихоне, оказывается, нравятся постельные утехи, раз уж он запоем проглатывает дешёвки!
Дальше ты начал молоть такую чепуху, что даже сейчас, через много лет я не хочу вспоминать те обидные слова. Прости. Я не выдержал, зная, как сильно уступаю в физической подготовке, и, не раздумывая о твоём особом статусе, вскочил и бросился в драку, желая разбить тебе нос или, в крайнем случае, ударить в ухо. Ты ловко увернулся, и мой кулак пролетел мимо. Вполне предсказуемо через мгновение я оказался на земле, лицом уткнувшись в гранитные, нагретые солнцем плиты. Одна рука заломлена за спину, неподвижна в жёстком захвате. Не колеблясь, ты вцепился другой рукой мне в волосы, довольно длинные, отращиваемые в память о моей оставленной дома матери, и принялся тыкать носом в пол.
— Не читай всякую ерунду, — приговаривал, таская за густые пряди. — Читай Гомера, Еврипида, Платона, в конце концов.
Я пытался несколько раз вырваться, извивался и лягался, как вдруг, в один момент почувствовал напряжение у тебя в нижней части тела. Осознав то, что эрекция у тебя произошла от соприкосновения со мной, я застыл, почувствовав свободу. Ты был ошеломлён не меньше, нет, скорее, испуган, я склонен полагать, что это была твоя первая эрекция. Соскочив с меня, ты шарахнулся в сторону и бросился прочь за колонну, крича, чтобы я немедленно убирался. Я ушёл, подобрав клочья растерзанного пергамента. Я так и не узнал, чем кончилась та любовная история, и ещё не знал, что начиналась совсем иная — наша. В тот день я жалел только разорванный свиток.
Вечером ты при всех подошёл ко мне и протянул навёрнутый на золотой стержень роскошный пергамент.
— Возьми, я уничтожил то, что принадлежало тебе, вот, взамен дарю тебе это.
Я вежливо поблагодарил царевича и почтительно принял дар. Это оказалась «Илиада», отличный свиток из библиотеки самого Филиппа Второго, и, как я потом узнал, любимая твоя книга, которую ты втихомолку стащил перед отъездом из дворца. Никанор, сидевший ближе всех, сказал, чтобы я не смел принимать такой щедрый дар, но я был не сведущ в придворных обычаях и взял, боясь обидеть тебя ещё больше. Положив в своей комнате свиток на стол, немного полюбовался на дорогую вещь, как вдруг, услышав скрип двери, обернулся, увидев за собой ехидного красавчика Филоту. Старший сын Пармениона уже тогда имел склонность к грязным интригам. С противной ухмылкой он сказал, что теперь Александр ждёт соразмерного с этим свитком подарка. Спросил, посмеиваясь над моей неосведомлённостью, что я могу выставить взамен. У меня был конь, на котором я приехал в Миезу, не старый, но уже довольно потрёпанный, немного денег, которые смогли собрать мои родственники, чтобы я не чувствовал себя в среде богатых мальчиков изгоем, и кольцо матери с её благословением. Поначалу я хотел сходить в одну из лавок близлежащей деревеньки и купить тебе кожаный пояс, но Филота сказал, что всех моих денег не хватит, дабы расплатиться за золотой свиток.
— Глупец, ты смотришь не в том направлении. Такие подарки просто так не дарят. Александр хочет развернуть его с тобой и, если он позволит себе нечто большее, то ты не должен кочевряжиться.
Я обозвал Филоту грязным сводником. Да, я не был неопытен в некоторых вопросах отношения полов, нам прививали понятия секса с малых лет, и я не видел в этом ничего постыдного или пугающего, но когда Филота ясно указал мне на конкретный объект, струсил. Ты можешь понять меня, Александр, хотя мне и было четырнадцать, я ничего не знал, кроме романтической прелюдии. Но даже она бросала меня в дрожь, как только я представлял, что ты гладишь меня по бедру или касаешься плеча.
Весь в тяжёлых раздумьях, я невнимательно слушал Аристотеля и ответил совсем невпопад на его вопрос, обращённый ко мне, вызвав громкий хохот всего класса. За непочтение к учителю схлопотал два часа работы на винограднике. К концу утомительной прополки, идя к себе, весь в земле и с листьями в волосах, твёрдо решил вернуть свиток, сказав несколько приличествующих слов. К моему испугу, в комнате свитка не оказалось, да, у нас не было тайн друг от друга, и вещи учеников не запирались в сундуках или шкафах, оттого я не предал значения хранению драгоценного подарка, оставив его лежать у всех на виду. Я заметался, переворачивая кровать и заглядывая под стол, словно дорогая пропажа могла упасть и закатиться в угол.
Ничего!
Понимая, в какую попал беду попал, в горячке бросился к Аристотелю, но учитель прогнал меня, напомнив недавний случай на уроке. Тогда я добежал до конюшни, схватил своего Главка, рыжего коня, и уже хотел отвести его на рынок, чтобы продать и возместить тебе хотя бы часть стоимости свитка, как меня позвали, и один из рабов отвёл меня в царские покои. Ты уже знал о случившимся, судя по тому, как налилась краснотой твоя шея, и как сверкали глаза. Я стоял, не в силах поднять глаза, кусал губы и не находил слов в оправдание, и тогда ты начал читать «Илиаду» наизусть. Ты выбрал кусок, где описывалось отплытие ахейцев к стенам Трои, не ругаясь на меня, ты читал и читал, а когда закончил, спросил, смогу ли я восстановить утраченное. Великодушное прощение, за которое тебя будут превозносить в веках, коснулось и меня, простого мальчишки из далёкой провинции. С того дня мы, оставаясь вдвоём после уроков, на пару восстанавливали свиток. Точнее восстанавливал ты, по памяти. Я лишь записывал твои слова. Макая стилус в чернила, выводил на новеньком листе пергамента слова великого Гомера. В четырнадцать ты знал наизусть «Илиаду», позднее выучил «Одиссею» и многие труды нашего учителя. «Анабасис» Ксенофонта стал для тебя источником цитат, Эврипид, Фелес с его знаменитым «Познай самого себя», Анаксимит, Гераклид. Ты знал их труды настолько хорошо, будто бы присутствовал при их написании. Ты помнил имена всех своих солдат, имена их жён и даже детей. Ты знал всё и в тоже время не знал одной важной вещи. Какой? Я скажу о ней позже. Наша жизнь у Аристотеля была полна и строгости, и невинных шалостей. Дописав очередную песнь, мы посыпали свиток раскалённым песком и вместе дули на него, смешно раздувая щёки. Уже тогда я заметил, какие у тебя губы: твёрдые, обветренные и в тоже время, когда ты складываешь их трубочкой, они становятся притягательно пухлыми. Не знаю, о чём думал ты, сидя со мной бок о бок, но я не раз ловил на себе взгляды полные интереса. В такие мгновения я по привычке опускал ресницы и смущённо отворачивался.