— О прекрасный Дионис, — воскликнул и, схватив стоящую на столике чашу с вином, торжественно излил передо мною на пол.
— Ты чего, Александр? — оглядываясь, не подсматривает ли кто, зашептал я. — Здесь нельзя, возлияния исполняют только в святилище.
— Разве мы не в храме? О божественный сын Семелы, взгляни, вот пресс для винограда, а вот благословенные мехи…
Я понимал, что ты призывал меня, включаясь в весёлую игру, начать мистерию немедленно. Я не мог переступить через вдалбливаемое мне с детства почтение.
— Александр, прошу, остановись! Мы оскорбим божество!
— Ты моё божество, Гефестион, иного мне не надо.
В юности мы беззаботно кидаемся словами, совершенно не придавая им значения, но ты не такой. Уже тогда, ты принял своё божественное происхождение и не испугался гнева отца — Зевса. Одной фразой ты возвёл меня в ранг высшего существа. Я запомнил эти слова на всю жизнь, позже меня назовут высокомерным, прямолинейным, излишне гордым. Тем, кто не опускал голову ни перед врагами, ни перед друзьями. Глупцы, они не догадывались о нашей сокровенной договорённости быть богами друг для друга.
Разве боги унижаются?
С большим трудом, я сумел выпихнуть тебя из давильни, хотя и пришлось нелегко. А потом началась мистерия. Под грохот барабанов в неловких руках самозваных музыкантов, свист и визг флейт, я величественным шагом прошествовал сквозь почтительно расступившуюся свиту, чтобы взойти на деревянную, роскошную по сельским меркам, колесницу из нашего школьного сарая. В ноги мне поставили две высокие корзины со спелым виноградом. Я должен был оделять им всех желающих на протяжении короткого пути от старого давильного цеха до источника нимфы Деи, водой которого мы разбавляли молодое вино. В руку дали золотой, а точнее, едва позолоченный серп. По традиции, актёр изображающий Диониса, проехав около ста шагов, сходил с колесницы и под восторженные крики собравшихся селян, самолично подрезал последнюю гроздь - тяжёлые янтарные капли, едва держащиеся на суховатой веточке. Затем, высоко подняв её над головой, проезжал перед рядами участников шествия и выдавливал сок в подставленный малый кратер. Пил. Это был знак к началу главного движения. Селен, он же Аристотель, в венке из виноградных листьев, ударив пятками осла, возглавлял процессию. Приглашённые из ближнего города, флейтистки играли торжественный гимн, я со слипшимися от медового сока пальцами, старался принять приличествующий роли вид и немного опёрся на бок колесницы, чтобы не покачнуться, когда колесо наедет на очередной камень.
Все как один славили Диониса, бросали в меня цветы и протягивали руки за ответным подношением, я тоже щедро разбрасывал смеющимся поселянам крупные гроздья винограда, так хорошо удавшегося в этом году. И в этот момент, я был не средненький школяр из провинции, не внук аристократа, высланного из Греции. Я был бог! Будучи в центре всеобщего восхищения, искал в толпе твои глаза, Александр, хотел увидеть в них отражение собственного величия. По наивности характера, вдохновлённый словами, сказанными всего час назад, я рассчитывал на почести мне не полагающиеся. Простые люди меня обожали, каждый, поймав вожделенную гроздь, кланялся мне и стремился прикоснуться к милостивому Дионису. Десятки рук ласкали мои обнажённые бедра. Я, по глупости, совершенно этому не препятствовал, я даже смеялся, словно объятый хмельным безумием пританцовывал, раздавая улыбки всем желавшим внимания божества. Подскочивший возбужденный Неарх перехватил мою руку и прижался к ней горячими губами, слизнул сладкую грязь и с торжествующим рёвом скрылся в толпе. Флейты и свирели, грохот барабанов, крики людей, нестройное пение одновременно нескольких хоров — всё это могло свести с ума кого угодно. Напряжение празднества, по мере продвижения к роще, возрастало, несчастные леопарды изнывали от тяжести повозки, злобно огрызались на дрессировщиков. И тут я почувствовал как мои пальцы, потянувшись за очередной гроздью, наткнулись на сухое, прохладное тело змеи. Немалых размеров аспид лежал на дне одной из корзин. До времени сокрытый виноградом, он ждал освобождения из вынужденного заточения, и когда я, сняв последний, закрывающий его покров, змей со свистящим шелестом стал медленно покидать плетёную тюрьму. Я плохо разбирался в змеях и потому, застыв от ужаса, боялся шелохнуться, забыв обязанности божества, только и делал, что, опустив глаза, следил за изгибами пёстрого тела. Шурша чешуйками, аспид спустился из узкого горлышка и, словно понимая мой страх, обвился вокруг ноги. Люди кричали и требовали божественных даров, а я только и мог, что, схватившись руками за колесницу, смотреть на извивающегося гада. Внизу. Моё замешательство не осталось незамеченным. Бегущий невдалеке Филота выкрикнул нечто: «Эй ты, заснул, что ли?!» В толпе стали раздаваться недовольные возгласы, а я всё никак не мог совладать со своим страхом.
Что ты хочешь, Александр, мне было пятнадцать.
Ты вскочил сзади меня на колесницу, в золотом венке и алой тунике. Ты обнял меня одной рукой за талию, а другой, не колеблясь, перехватил голову аспида. Сжал её в кольце натренированных пальцев, сдавил. Змея в бессилии открыла рот и с загнутых верхних зубов скатилось несколько капель мутного яда. Продолжая поддерживать меня, едва державшегося на подгибающихся от страха коленях, подобно Алкиду, задушил змея, бросив его мёртвое тело на дно колесницы. Вряд ли кто-то понял смысл происходящего, все видели только царевича, взлетевшего на колесницу Диониса, тем самым нанёсшего ему оскорбление. Взревев, хмельные менады бросились на тебя, норовя стащить с пьедестала , разорвать в клочья нарушителя ритуала. Наши бросились тебе на помощь. Завязалась нешуточная драка. Придя в бешенство, десятки глоток кричали одновременно, рвали одежды, раздавали тумаки и царапались. Забыв о своей роли, я соскочил с колесницы и уже хотел броситься в самую гущу свалки, как вдруг ты, упав передо мной на колени, стал громко просить прощения за нанесённое оскорбление. Тогда я растерялся ещё более: сам царевич унижался передо мною! Завтра царь Филипп распнёт меня на первом попавшемся дереве, моя семья будет вынуждена бежать в Персию, отец умрёт от бесчестья, а мать — от горя, мои сёстры станут лёгкой добычей развратных дикарей, а братья… Вся жизнь, судьба каждого члена семьи, словно пронеслась перед мысленным взором, и я готов был зарыдать от бессилия, когда услышал твой голос. Совсем иной, нежели, тот, которым ты театрально просил прощения.
— Лезь в повозку. — Сквозь зубы процедил ты.
Впервые в мою неокрепшую душу вторглось обжигающее чувство несправедливости твоего гнева. Едва сдерживая слёзы, я развернулся настолько царственно, как только мог. Поднялся и, понукая непослушных леопардов, продолжил путь. Роль стала для меня невыносимо тяжелой, вынужденное обнажение вдруг перестало быть божественным, и я сгорал со стыда, вознесённый над орущей толпой. Кое-как докидав последние гроздья, желал только одного: поскорее добраться до рощи, смыть ненавистный грим и превратится в обычного Гефестиона. Боги смиловались, я сумел сохранить прямую спину, даже станцевал церемониальный танец, с тирсом в руке, после чего, вручив его главной менаде, сошёл со сцены и удалился под сень разросшихся платанов. Праздник бушевал во всю мочь, когда я пробирался в пьяной толпе теперь никому не нужный, не замечательный, неинтересный. Я искал тебя, своего единственного обожателя, единственного героя. Я хотел выплеснуть на тебя всю признательность, даже расцеловать у всех на глазах за спасение, и пусть Филота лопнет от зависти. Не хотел более скрывать наши отношения. Я не нашёл тебя, зря избегал все тропинки в священной роще, караулил у кувшинов с даровым вином, смешивался с селянами, слушая их незамысловатые песни. А когда настал вечер, измотанный вернулся к себе и застал тебя сидящим на ложе. Судя по широко раздувающимся ноздрям короткого носа, ты был готов обрушить громы и молнии.