— Александр?
— Убирайся!
— Александр, почему ты меня гонишь? Ты сердишься? За что? Разве не ты спас мне сегодня жизнь?
— Жизнь? Своё жалкое существование ты называешь жизнью? Я был готов вознести тебя на Олимп! Сделать равным себе! А ты? Ты повёл себя как низкосортная девка! Ты позволил им касаться тебя, ты забыл, что я назвал тебя священным? Маленькая неблагодарная тварь, недостойная даже моей жалости! Убирайся вон, заметь, я трижды не приказываю! Пошёл с глаз моих!
Я бежал. Наверное, так бегут воины с поля сражения: без оглядки и без надежды. Ноги сами вынесли меня из школы, наугад, лишь бы подальше от твоих гневных слов. Ветки хлестали по лицу, сучья цеплялись за хитон, я даже разорвал его прочную материю, продираясь в густых зарослях. Меня гнал не страх. В ушах звучал твёрдый приказ будущего царя. Наткнись я на овраг или пропасть, не сомневаюсь, упал бы туда, не делая попыток спастись. Успокоение нашёл на берегу неизвестного ручья. Напившись воды и умывшись, заметил, что нахожусь в совершенно незнакомом месте, кроме того, ночная темнота скрывала некоторые детали, и я решил пересидеть здесь до рассвета. Нет, мне не пришёл на помощь вездесущий Гермес, и дриады не пленили меня. С рассветом я поднялся и пошёл прочь, хотя оскорбление уже перегорело, я не мог находится в Миезе. На третий день вышел к оливковому саду, не смея рвать спелые ягоды с дерева, подбирал их на земле. Меня заметили. Хозяин сада, схватив палку погнался за вором, но я успел проскочить сквозь редкий забор, хвала богам, его собака оказалась привязана на другом конце. Бродя по селению, набрёл на маленький храм Асклепия, как говорил раньше, покровителя нашего рода. Пожилой жрец, видя, что я пришел без подношения и имею неряшливый вид, скрылся в одной из боковых дверей, и сколько бы я не молил его дать мне немного хлеба, не вышел. Пришлось лечь спать на голодный желудок неподалёку от каменного жертвенника. Ночью мне привиделся Пион, молодой ученик Асклепия, он сел рядом, и я вдруг обнаружил наше внешнее сходство. Его грустный взгляд и молчание внушили почтительность, и я не решался первым заговорить. Наконец он сказал:
— Ты серьёзно болен, но я не могу вылечить тебя, ты должен исцелиться сам.
— Я здоров!
— Ты болен любовью к сыну бога, ты дерзнул как Икар, приблизившийся к пламенеющему Гелиосу. Участь сына Дедала была печальна.
— Знаю, он разбился о землю и сошёл в Тартар совсем юным.
Пион положил руку мне на плечо и в его странных, словно пустых глазницах, там, где отражалось звёздное небо, я прочёл своё будущее.
— Нет! Мойры, остановитесь, я не хочу! Колесо прялки, заклинаю тебя, качнись обратно!
От собственных криков я проснулся по-прежнему на холодном каменном полу храма. В окна заглядывали золотистые лучи осеннего солнышка, а вездесущие воробьи уже начинали обычный утренний переполох.
Пион сказал: «Исцелись сам, иначе тебя ждет бесславное падение».
Отряхнув порядком измазанный хитон, я вышел на дорогу, спросил у первого проезжающего на волах селянина путь в школу. Оказалось, за три дня блуждания я не слишком далеко ушёл от неё, поэтому, подкрепившись водой и найденной в долине дикой маслиной, к исходу дня вошёл в Миезу. После, я несколько раз искал тот храм и не нашёл. Может быть мне привиделось то селение, или вечный проказник Пан посмеялся надо мной? Не знаю, но те несколько слов Пиона я пронёс через все годы. Вступив под сень нашего портика, я был уже умудрён знанием будущего. Меня никто не спросил, почему я отсутствовал, хотя поиски всё же были организованы. Только мой раб радостно вскрикнул, увидев хозяина и принялся хлопотать, устраивая ванну. Я же попросил только кусок сыра с хлебом и немного молока. Поговаривали потом, будто бы я казался сумасшедшим. Напротив, ещё никогда мой разум не был таким отдохнувшим. Одевшись в длинную тунику и закутавшись в волочащийся по песку гиматий, занял место на ступенях древнего амфитеатра. Шёл урок театрального искусства у грека Памфилоса. Ученики по очереди исполняли монологи из всем известной трагедии Эсхила «Персы». Юношеские голоса звучали как-то по особенному торжественно в древнем сооружении, отдаваясь эхом от мшистых камней. Здесь была и радость греков от победы и проклятия дерзким завоевателям и их бесславный конец — всё, написанное вдохновенным слогом, рождало самые прекрасные чувства у слушателей.
Ты выступал последним.
«Когда же белоконный ясный Феб
Окрестность озарил — как будто гимн
Раздался мощный, шумный клик вдали:
То были эллины — и громогласно
Им вторя, со скалистых берегов
Аяксовых отозвалось им эхо
И сильный страх на варваров напал;
Надежда обманула их; враги
Не думали бежать, но пели гимн
Величественный, смело выступая
На бой».
Учитель прервал чтение и указал на меня, принуждая с ходу продолжить декламацию.
— Простите, учитель, я отсутствовал и не успел подготовиться. Могу я прочитать того же Эсхила, но только иные строки?
Памфилос милостиво склонил голову в знак одобрения. Все ученики обратились в слух, сидя вполоборота ко мне. Я не стал выходить на сцену, даже не снял край гиматия, который покрывал мою голову, набрав воздуха в грудь излил строки из «Прометея прикованного»:
Свершается — то слово не пустое.
Земля дрожит, и гул протяжный грома
Кругом ревет, и вздрагивают ярко
Огнистые извивы молний; вьюга,
Вздымая пыль, крутит ее столбом
И вырвались все вихри на свободу;
Мешается, столкнувшись, небо с морем,
И этот разрушительный порыв,
Зевесом посланный, несется прямо,
Неистовый, ужасный — на меня!
О мать-земля святая! О эфир,
Свет всеобъемлющий! — смотрите,
Какую я терплю обиду!..
Последние слова я выкрикнул во всю мочь и услышал мёртвую, стучащую в висках, тишину. Даже учитель и сидящий неподалеку Аристотель боялись посмотреть на меня. Запахнул одежду и молча сел на место. Ко мне никто не подошёл, даже Никанор с Филотой прошли мимо, сторонясь словно прокажённого. Только Протей, юноша со светлыми мягкими кудрями, сын Лаоники, участливо спросил, не заболел ли я?
— Нет, благородный Протей, напротив, я на пути выздоровления. Тебе не стоит находиться рядом. Я, как медуза, обращаю в холодный камень всё, что вижу, поберегись!
— Я не боюсь и твоя опала мне безразлична. Можешь сегодня сесть рядом на ужине.
— Благодарю.
Не желая и дольше задерживать твоего самоотверженного молочного брата, я пожал его руку, предварительно обернув свою плащом, давая понять, насколько велико моё унижение. Ты молча наблюдал за нами издалека и, дождавшись, когда Протей отошёл, приблизился, немного склонив голову к плечу, властно посмотрел на меня. Я выдержал твой взгляд. Впервые я не стал смущённо хлопать ресницами и отворачиваться. Я смотрел на солнце широко открытыми глазами, и ни одна слеза не засеребрилась у меня на щеке.
— Так значит Прометей — титан, который имел глупость угрожать самому Зевсу?
— Я лишь читал строки Эсхила.
— Ты не читал, ты орал их! Но, раз уж ты у нас такой образованный, скажи, что случилось с Прометеем потом?
— Он был низвергнут в преисподнюю.
— Вот видишь, Зевс одной своей молнией послал в подземное царство мятежного титана.
— Так оно и было! — увлекшись диалогом, мы не заметили, как к нам подошёл Аристотель, вклиниваясь в разговор. — Но не забывайте, достойные юноши, что в третьей части пьесы великий Зевс и гордый Прометей помирились, и титан открыл тучегонителю тайну, которую скрывал столетиями.
— Какую? — одновременно выкрикнули мы.
— Тайну о браке богини Фетиды! Только Прометею было открыто будущее богов, и он предостерёг Зевса от связи с этой богиней, сказав, что его сын значительно превзойдёт отца и в доблести, и в житейской мудрости. Боги посоветовали отдать Фетиду в жёны герою Пелию, и вскоре в их доме раздался плач новорождённого Ахиллеса. Подумайте об этом, мои дорогие ученики, и завтра пусть каждый из вас напишет мне труд о чванливости и гневе, и, пожалуй, о судьбе. Это будет вам задание от остальных я вас освобождаю.