Я не выполнил приказ Аристотеля. Время, отведённое для самообразования, я провёл в одиночестве, бродя по школьным переходам. С момента нашей размолвки, впервые ощутил себя, если не свободным, то, по меньшей мере, независимым от всего. Меня не занимала оценка учителя, его гнев или похвала, я просто ходил и пинал всё, что попадалось по пути: камни, скамьи, углы здания, несчастную кошку Птолемея, некстати попавшуюся на пути. Меня перехватил Протей и увёл к себе. Я впервые переступил порог его комнаты и поразился порядку, царившему на столе и в шкафах, если у меня математические таблицы можно было обнаружить в самых неожиданных местах, например, в купальном белье, а ножны меча торчали, засунутые между ножками стула, то у него всякая вещь знала своё место. Усадив меня и налив полную чашу медового напитка, Протей бесшумно устроился напротив.
— Милый Гефестион, я был рад твоему возвращению. Мы все сильно переволновались, думали, тебя разорвали дикие звери. Александр три дня не слезал с коня…
Понимая, что неспроста Протей завёл подобные речи, я горько усмехнулся.
— Ты позвал меня, чтобы сообщить о царевиче?
— Он страдает, только не показывает вида, ты же знаешь, какой Александр гордый.
— С чего бы тебе мирить нас?
Судя по смущению Протея, он имел свой интерес, и тут в мою голову заползла страшная догадка.
— Ты любишь его?
— Мы вместе играли ещё в гинекее у благородной Олимпиады, вместе поступили в учение к Леониду, поначалу, у нас на двоих был один конь и один меч.
Протей говорил, и по его лицу скользила нескрываемая жалобная улыбка. Именно от неё мне стало не по себе, словно некий судья сейчас обвинял меня в краже.
— Вы ещё можете возродить былую привязанность, смотри, я отступился.
Понимая, что говорю совсем не то, что думаю, я тем не менее попытался быть убедительным. Протей сейчас вызывал во мне чувство гадливости, его приторно-нежная натура, признавшая поражение так легко и спокойно, была неприятна. Я не понимал благородства твоего молочного брата. Он опустил белокурую голову и тихо прошептал.
— Александр сделал выбор, только ты в его сердце.
— Тогда почему он не спросил, а хочу ли я там находиться? Я не просил меня любить!
Вне себя от раздражения, я вихрем пронёсся по анфиладе первого этажа и, задыхаясь от быстрого бега, влетел к себе. Заметив Лисимаха, стоящего на коленях и разбирающего сундук с прибывшей мне из дома одеждой, занёс ногу, чтобы на рабе выразить обиду, тот обернулся, и в его выцветших голубых глазах я заметил ту же покорность, что и у Протея. Ужаснувшись, я ненадолго застыл и едва добрёл до спального ложа. Там, застонав от разрывающей меня обречённости, упал лицом вниз в подушку.
Неужели когда-то и у меня будет подобный взгляд?
Вечером Филота с братом принесли спелых груш и апельсины. По их поведению, по льстивым речам, я понял, что моя дерзость прощена, и хитрые юные царедворцы вновь спешили заручиться поддержкой царского любимца. Не стал их разочаровывать: вёл себя весело и расковано. Вызвал певца и обставил вечер с подобающей роскошью. Они ушли уверенные в моих лучших чувствах.
Что ж, я учился лицемерить.
Аристотель только поднял брови, услышав на следующий день о моей полной неподготовленности, ты же сдал на проверку объёмистый свиток, весь испещрённый торопливыми строками.
— Позвольте узнать, юноша, о причинах, помешавших вам проявить усердие?
— Мне просто не хотелось. Я пировал с друзьями.
— Это плохой ответ, — камни на толстых пальцах учителя сверкнули: голубой сапфир, бледный хризопраз и яшма, оправленная в массивный серебряный перстень. Аристотель любил украшения подобно тщеславной женщине, рядился в дорогие ткани, украшал шею золотой цепью. Мы украдкой посмеивались над его насыщенностью и называли втайне греческим павлином.
— Вы не считаете нужным выполнять приказы старших, что ж, тогда отправляетесь к Полидорусу и получите положенную порцию розг. Если не хотите утруждать свою голову, пусть ваша спина расплатится сполна.
— Подождите, учитель, — ты вмешался, когда я меньше всего ожидал защиты, — это я виноват в меланхолии нашего друга и будет вполне справедливо, если разделю его удары.
— Мои удары! Только мои!
Я не хотел сдаваться, хотя уже простил тебя.
— Гефестион, — ты подошёл ко мне настолько близко, что мне пришлось сделать шаг назад, иначе наши носы бы столкнулись, — я был несправедлив к тебе, потребовав большее, чем ты был способен дать. Ты же сможешь простить меня в своём сердце?!
— Моё сердце принадлежит будущему царю, — примиряюще забормотал я и опустил голову, — ты один властен над ним, скажи, и оно будет биться только для тебя.
Тремя пальцами ты поднял моё лицо, и я увидел сияющие счастьем глаза: о боги, я отдал бы жизнь за этот взгляд и ничего не потребовал взамен! В один миг я презрел предостережение Пиона, но не рухнул подобный Икару, я сгорел в пламени твоего великодушия.
Мы поделили розги, раздевшись донага, легли рядом и, взявшись за руки, приняли всё полагающееся только мне по праву, так, как мы и будем делить отныне и подарки судьбы, и её удары.
“Филалександр” теперь все звали меня, что значит — любовь Александра. Ты тоже неустанно повторял это прозвище, сокращая его до милого домашнего филэ. За него, за то, чтобы твои губы шептали его только мне, я совершил много дурных поступков - ты даже не догадывался, какой демон скрывался за нежным обликом твоего возлюбленного, но не торопи, я расскажу всё по порядку.
Моей первой жертвой стал бедняга Протей. Я, будучи поверенный в его тайну, сделал всё, чтобы растравить душевые терзания этого юноши. Как бы невзначай, на трапезе садился напротив него, спуская с плеча тунику, обнажал плечо и грудь. Я хотел, чтобы он видел множественные следы твоей любви. Алые пятна страстных поцелуев, оставшихся после ночных ласк царственного любовника, как заслуженные награды, я выставлял их напоказ. Аристотель заметил моё глупое чванство и, по обычаю, хорошенько выпоров, засадил писать труд на сто листов о скромности.
— Глупец! Ты срываешь сейчас нежные лепестки любви, но вскоре почувствуешь боль от шипов.
Я только легкомысленно отмахнулся от мудрости философа, пропустил его слова мимо ушей: откуда Аристотелю было знать о клятве, которой обменялись мы совсем недавно, надрезав кожу и собрав нашу кровь в одну ритуальную чашу?
— Пусть покарает меня Дионис, наслав полное безумие, если я разлюблю тебя! — произнесли хором и совершили возлияние масла и меда на алтарь увитый плющом.
Мы привели купленных на рынке двух белых барашков, предварительно вызолотив им рога драгоценной пылью. Смешав нашу кровь с вином, по очереди отпили, остатками обрызгав жертвенных животных, одновременно перерезали их глотки. Липкая кровь запеклась на темно-зелёных листьях плюща, словно печатями скрепив великий договор.
Однажды мне прислали из дома десяток амфор свежей ягнятины, законсервированной в оливковом масле. Желая угостить друзей, я собрал всех, кто был тебе приятен. Подражая взрослым мужам, мы возлегли на ложа, предварительно наполнив кубки хмельным пивом. На третьем году обучения нам разрешались некоторые вольности.
Девушка по имени Клея, тонкая и гибкая, как болотная трава, танцевала для нас. Не знаю, откуда в сельской глуши проявился её талант, но танцевала она замечательно. В короткой тунике, которая не скрывала смуглого, тёмной бронзы, тела, выполняла такие сложные акробатические кульбиты, что даже у нас, искушённых в искусстве, дух захватывало. Наши ложа стояли рядом, и я вдруг поймал твой загоревшийся взгляд. Несомненно, юная гимнастка тебе нравилась совсем не так, как мужественный Птолемей своей неторопливой рассудительностью, и не как Филота — хвастливой бесшабашностью. В один момент, я вдруг почувствовал твоё вожделение, и страх потери удавкой сжал мне горло.
— Танцуй лучше, — лицемерно кричал я и швырял ей мелкие золотые монеты, слыша пьяный хохот друзей, ярился от осознания твоего интереса в танцовщице, не принадлежа самому себе от ревности.
Впервые ты взглянул на кого-то с нескрываемым желанием.
— Клея!
Развязно поднявшись с ложа, я приблизился к танцовщице, держа в руках заострённую, почти метровую критскую пику. — Ты славно развеселила наши сердца, и я, как хозяин пира, хочу предложить тебе эту занятную вещицу. Смотри как она остра, клянусь Асклепием, тебе не составит труда поразить нас своей гибкостью. Постарайся, Клея, на тебя смотрит сам Александр.