— Скучаешь по Пелле?
— Немного. Там моя семья, хотя мы и переписывается, всё же, я бы хотел увидеть сестёр и мать.
— Скоро твоя мечта исполнится.
Не веря ушам, я впился в твоё лицо ищущим взглядом.
— Всё когда-нибудь заканчивается, мой филэ, как и наше идеалистическое существование в Миезе. Сегодня я получил приказ отца. Он стоит под Перинфом, что на фракийском побережье Эгейского моря, и призывает меня к себе.
Заметив мой встревоженный вид быстро добавил.
— Разумеется со свитой.
В Пеллу мы въехали затемно, громким гиканьем растревожив улегшихся на ночной покой мирных жителей. Как маленькие смерчи пронеслись по узким улочками, пугая сторожей и топча бездомных псов.
— Всем быть во дворце завтра пополудни! — кричал ты, предвкушая встречу с матерью. — И не опаздывать! Брать с собой только оружие и немного одежды, пропитание добудем по дороге.
Повернув свою лошадь мордой к дому, я грустно взглянул на тебя.
— Мы ведь встретимся завтра?
— Да, Гефестион. А теперь скачи, обрадуй родных, но умоляю, возвращайся как можно скорее, я уже скучаю по тебе, филе.
Вслушиваясь в стук копыт по каменистой мостовой, моё сердце непонятно почему замирало от дурных предчувствий. И только я вошёл под сень высокого портика, как навстречу выбежала одна из служанок матери, коринфянка Меланта. С отчаянным плачем она бросилась передо мною на колени и, заголосив, уткнулась лицом в ноги.
— Молодой хозяин! — рыдала смуглолицая Меланта, захлёбываясь от слёз. — Ваша матушка в великом горе! Она сегодня получила весть о смерти старшего сына Филандера! Идите скорее к ней, она который час не может успокоиться.
Отодвинув плачущую рабыню, я бросился в гинекей, откуда слышались громкие завывания остальных женщин. Мать в разорванных одеждах лежала на низком ложе, а две прислужницы пытались привести её в чувство: тёрли ноги, хлопали по щекам, подносили в носу пахучую соль с розмарином. Увидев меня, рабыни взвыли ещё громче, призывая Асклепия стать свидетелем нашего семейного горя. Не зная как себя вести, я излишне грозно прикрикнул на добровольных плакальщиц, велев им убираться, а сам присел на краешек ложа и стал поглаживать мать по спине. Она затихла и некоторое время лежала не шевелясь, потом резко оторвалась от резного изголовья и схватила меня за плечи.
— Поклянись мне, Гефестион, что не будешь воином! Не ввяжешься, как твои глупые братья, в авантюры проклятого Филиппа! Я не могу больше терять сыновей!
— Мама, ты же понимаешь, это невозможно! — стараясь быть как можно мягче, пробормотал я.
Смерть Филандера и меня потрясла. Я едва мог сдержать рвущиеся из груди рыдания, но крепился, не желая добавлять матери боли.
— Заклинаю тебя, сын, останься со мной в Пелле! Наша семья и так отдала прожорливому року бедного Филандера! Ещё одну смерть моё сердце не выдержит. Ты, как я вижу с дороги, не бойся за меня, иди, прими ванну и поешь, утром мы вместе принесём жертвы за душу твоего брата.
Печальный, я вернулся в детские покои. Я уезжал отсюда мальчишкой, юным и немного напуганным пацаненком, а вернулся юным философом. Как и три года назад: на широкой полке стоят мои глиняные фигурки медведей и барсов, в которых я любил играть, сшитое матерью покрывало аккуратно постелено на удобную скамью, молодое апельсиновое деревце в низком горшке - прежнее, очевидно, завяло, когда я отсутствовал. Подойдя к самодельному алтарю с крошечной фигуркой Асклепия, я, не сдерживаясь более, горько заплакал. Упав, как последний раб перед грозным господином, принялся рвать на себе волосы и бить кулаками в грудь. Мой брат, мой любимый Филандер, сейчас лежал где-то под Перинфом, пронзённый стрелой или с дротиком в теле. Он был любимцем отца и первым учеником в городской гимназии, не раз приглашённым на симпозиумы за редкую красоту, стал отвратительным холодным трупом. Все моё существо отказывалось верить в его смерть, хотя, возможно, в моём горе и была некая наигранность, даже, скорее, дань традиции. Ужасаясь и одновременно печалясь о собственной участи, я оплакал не столько брата, сколько себя.
Мой отец и второй брат Полидевк также стояли с отрядом аминтян под неприступным Перинфом, и потому домом управляла матушка. Несмотря на горе, утром меня ждал сытный завтрак, подогретое, разбавленное пряностями вино. Мать не выходила из своих покоев, потому поел я в одиночестве. Рабы за стенкой шептались о том, что, вероятно, скоро вернётся хозяин с телом сына и надо бы подготовить дом к похоронами. Подозвав Германика, нашего старого управляющего, я велел прекратить подобные разговоры и воскурить в доме все алтари. Из кладовой достали засохшие куски ладана, длинными кипарисовыми ветвями украсили вход и все гостевые залы. В час жертвоприношения, мать, поддерживаемая Мелантой и Адратеей, едва смогла доползти до алтаря. Из-под чёрного плаща на меня смотрели опухшие от долгого плача красные глаза. Я, как временный глава дома, принёс жертвы подземным богам, заколов с десяток козлят, кровь собрал в глубокую чашу и обнёс ею дом, тщательно побрызгав каждый угол, призывая Аида и Персефону быть милостивыми и проложить путь моему брату в страну блаженных.
После церемонии пришлось признаться, что после полудня я должен быть в свите Александра, отправляющегося на помощь отцу под Перинф. Благородная Адрия, моя мать, не сказала ни слова, только попросила принести из кладовой старинный щит, принадлежавший ещё её отцу и сберегаемый как великое сокровище в нашей семье.
— Ты же не можешь отправиться в бой без щита, — грустно произнесла, — сходи за ним, а то времени совсем не осталось.
Ничего не подозревая, я спустился вниз. Кладовые дома, как и у всех македонцев, находились под полом, потому, найдя в самом конце низкую дубовую дверь, отпер и, подняв над головой масляную лампу, принялся искать знаменитый щит. Как вдруг кто-то, незаметно подкравшись сзади, толкнул меня в спину и захлопнул проход, задвинув одним движением наружный засов.
Я оказался в ловушке!
О моя бедная мать! Она совсем обезумела от горя и решила сохранить сына насильно.
Крича, я принялся бить кулаками по дубовой обшивке двери, заклиная мать всеми богами, умолял выпустить меня, грозил ей гневом царя. В горячке принялся искать хоть что-то, чем можно было выломать железные засовы, ведь в оружейной всегда было готовое к бою наточенное оружие. Копья, дротики, секиры, наконец! К моему негодованию, кроме нескольких амфор с наконечниками стрел, брошенными здесь за явной тяжестью ничего не мог отыскать. Они, видимо, заранее обговорили место моего заточения, потому вместо топоров я наткнулся на горшки с водой и вином; опрокинул столик с ещё теплыми лепешками.
— Мама, — безуспешно взывал я к запертой снаружи двери, — не позорь меня! Умоляю, откинь засов, меня ждут во дворце.
Вполне ожидаемо на мои крики никто не ответил. Отбив себе ладони и заработав синяки на коленях, я застонал и сел на пол. Оставалось только ждать. Через узкое отверстие в потолке в кладовую поступал свежий воздух, но окон, как и в остальных помещениях, не было. Принесённая с собой масляная лампа, вскоре зашипев, погасла, оставляя в полном мраке.
— Александр, — в горе воззвал я, — приди, мой Александр, освободи меня, мой бог!
Не знаю, сколько времени я просидел в темноте. Очнулся от голода, на ощупь нашёл разбросанные по полу лепешки и принялся их бездумно жевать. Время от времени я принимался снова и снова колотить, кричать в вентиляционное отверстие, но не добился успеха. Иногда, впадая в ярость, бросаясь на дверь, царапал доски ногтями. После же наступало полное безразличие, и тогда я сидел, громко плача от бессилия. Видимо, пока я спал, утомлённый битвой с дверью, слуги вносили мне еду, убирались, оставляли книги, новые лампы и масло к ним. Однажды я нашёл на столике свёрнутый в рулон женский хитон. Моя одежда превратилась в лохмотья, и потому ничего не оставалось делать, как надеть подарок матери и ждать, какое новое испытание она мне придумает. Звук отодвигаемого засова стал для меня боевой трубой. Ещё не веря в освобождение, я затаился, решив оглушить вошедшего тяжелой амфорой, как только он переступит порог.
Это была мать в окружении служанок. Женщины провели меня наверх, умоляя молчать, закутали в длинный плащ так, словно я стал девушкой. Ещё из коридора я услышал голос опытного Пармениона и похолодел от ужаса, если он увидит меня в женской одежде, то вовек не отмоюсь от насмешек его сыновей.