Поразительное сходство — издалека их можно было принять за братьев, даже перепутать. Но вблизи я разглядел обветренное лицо мужчины, посеребренные виски, морщины вокруг глаз. Его лицо носило печать твердого характера и прожитых лет в гораздо большей степени, чем лицо его сына. Он был ближе ко мне по возрасту: лет на десять моложе моих пятидесяти пяти.
— Вы — врач?
Я обернулся на женский голос и отметил симметричные и яркие черты лица, живые глаза. Не то чтобы красавица, но некая особая притягательность заставляла приглядеться к игре света в ее глазах. Такие глаза невозможно нарисовать, но я знал, что все равно когда-нибудь должен попытаться.
Ее лицо было пугающе знакомым. Когда она наклонила голову и наморщила лоб, я увидел, что я тоже показался ей знакомым, и напряг память.
Она повторила свой вопрос по-французски, и я ответил на том же языке:
— Да, я врач. Его состояние намного лучше, чем ожидалось. Я опасался, что он надышался дымом, но его легкие в порядке. Я уверен, что он выздоровеет.
Она не скрывала облегчения, и я вздохнул, когда она отвлеклась от меня. Женщина положила узелок с вещами в ногах койки и принялась гладить пуделя по голове. Тот ненадолго прикрыл глаза и застучал хвостом.
— Благодарю вас, доктор.
Я кивнул ей и перешел к следующей койке, продолжая играть свою роль. Когда я вновь краем глаза глянул на женщину, она сидела на койке и тихо разговаривала с пуделем, поглаживая его по спине и не отрывая взгляда от мужчины. Я гадал, в каких они отношениях и как использовать это, чтобы добиться от него признания.
Не дожидаясь, пока пробужу ее память или привлеку внимание военных, я ушел, а потом выбрал укромное место и стал наблюдать.
XI
3 октября 1941 года
Дорогой отец!
Сегодня я познакомился с художником. Его зовут Пикассо.
Он подарил мне открытку с одной из своих картин — «Герника».
Тебе она совсем не понравилась бы.
Меня разбудил чей-то смех. Все еще находясь во власти сна, я вытянул руку, но нащупал рядом с собой лишь пустую и холодную постель. Там, где раньше спала нежная теплая женщина, не было никого. Я перевернулся на спину, окончательно проснувшись, и почувствовал едкую горечь на языке.
Бледный свет холодного дня за окном рассеивало серое небо, контрастируя со снежным покрывалом на земле. Я положил руку на грудь и на миг представил, что вместо бьющегося сердца там лишь зияющая пустота. Но потом ощутил, как кровь пульсирует по его камерам. Кислота забурлила в желудке, и я, скинув одеяло, поднялся на ноги.
Одевался я механически, пока снова не раздался смех. Я перекинул подтяжки через плечи и выглянул в окно. Но никого не увидел.
Я пошел на кухню, где, тихо напевая, хлопотала мать. «Пуччини», — определил я, хотя мать фальшивила и местами вообще не попадала в мелодию. Я поцеловал ее в макушку, она протянула мне кружку с чаем.
— Мам.
— Тебе надо поесть, сынок.
В последнее время мой желудок не отвергал только чай. У меня совсем не было сил, и я чувствовал, как все больше слабею. Я понимал, что не имею права сдаваться, но кислота у меня в желудке никак не отступала. Я быстро опустошил кружку.
— Может, попозже поем. Где Оуэн и отец?
— Во дворе. Ночью опять шел снег, — улыбнулась мама.
Я шел по тихо скрипевшему снегу, проваливаясь по щиколотки. Я отыскал их по раскатам смеха: оба были за домом, поглощенные сражением. Дед кидал во внука маленькими легкими снежками. Оуэн в ответ швырял в деда комки снега, которые не держали форму и рассыпались. Рианнон с лаем носилась кругами вокруг этой парочки, подпрыгивая в воздух и норовя схватить зубами падающие снежинки.
Я загляделся на сына и не заметил летевшего в меня снежка, пока тот не угодил мне прямо в лицо. Смех и лай стихли одновременно, я вытер лицо рукавом тулупчика. Отец глядел на меня с деланым выражением невинности, а сын — раскрыв рот и округлив глаза.
Радость на его лице сменилась нерешительностью, и я внезапно вспомнил, как утром он тянул меня за рукав со словами: «Папа, папа, пойдем во двор, поиграем». А я отмахнулся от него и повернулся на другой бок.