Наутро мой сын уехал.
Я очнулся от звука приближавшихся шагов и по легкому свежему запаху мяты узнал Шарлотту. Она присела рядом со мной на скамью, не пытаясь завести разговор, но меня успокаивало само ее присутствие.
— Где Отто? — помолчав, спросил я.
— В крипте, с малышами. Им спокойней с ним, да и он купается в их ласке.
Я провел пальцами по своим волосам.
— Святые угодники! Это же дети, Шарлотта!
— Я знаю. — Ее рука покоилась на моем плече.
— Их держат в гестапо в Лионе… — Внутри у меня все сжалось. — Он был совсем рядом.
— Но мы не могли об этом знать.
— Сосед рассказал мне, что Оуэн — сознательный уклонист. Я пришел в ярость, и… — Я с большим трудом выдавил из себя слова. Мне пришлось сглотнуть. — Мне стало стыдно за него. Я устыдился собственного сына. — Я принялся тереть лицо ладонями, задевая побледневшие синяки на виске и на подбородке. — Война уничтожила бы его. Она разрушает людей, гораздо более крепких, а мой сын всегда был такой… тонкой натурой. Я знал это. И страшился за него. Но мужчина должен делать то, что от него ожидают, то, к чему призывает его долг. — Я повернулся и посмотрел Шарлотте в глаза. — Я назвал его трусом, я отрекся от него. — Я ткнул себя большим пальцем в грудь. — Это я оказался трусом. Я позволил чувству стыда взять верх над любовью к сыну… — Глаза наполнились слезами, и я не смог разглядеть выражения лица собеседницы.
Я прижал ладонь к сердцу: оно будто рвалось наружу. Но Шарлотта, придвинувшись ко мне, взяла обе мои руки в свои и мягко, но убежденно произнесла:
— Разозлиться, сорваться, наговорить такого, о чем придется пожалеть, — свойственно людям. Все ошибаются. Абсолютно все. Отцы и дети. Но вы приехали сюда, в чужую страну, раздираемую войной, и без устали ищете сына. Рассуждайте о своих ошибках хоть до бесконечности, но, по-моему, ваши поступки показывают, какой вы человек и отец, лучше, чем некогда произнесенные слова, которые преследуют вас и поныне.
— Мне нужно его найти, — прошептал я. — Я должен это сделать.
Она сжала мои пальцы:
— Мы его найдем. Если уедем вечером, уже завтра будем в Лионе. А можем уехать прямо сейчас.
— Нет. — Шепот застал нас врасплох. Я моргнул, чтобы рассмотреть говорящую. Аббатиса подошла неслышно, но стремительно. Она была встревожена. — Прямо сейчас вам обоим нужно спрятаться. У ворот стоят немцы.
Мы укрылись на потайной лестнице в крипте. Настоятельница вернула на место черепа и, прежде чем задвинуть фальшивую стену, посмотрела на меня:
— Пожалуйста, что бы вы ни услышали, не выдавайте себя. От этого зависит жизнь детей. Теперь, без Оуэна и Северин, это место — их последняя надежда. — В глазах у монахини стоял страх, но ее подбородок выражал решимость.
— Мне это не нравится, — прошептала Шарлотта, когда мы затаились на лестнице.
Мне тоже это не нравилось, но я последовал за ней в старую подземную часовню. Отто поднялся и пошел навстречу молодой женщине.
Здесь горела одинокая свечка. Все дети сидели на тюфяках. Беспокоился один лишь младенец. Даже сюда, в наше тайное убежище, доносился стук в монастырские ворота. Глядя на испуганных застывших детей, я вспомнил оцепенелые лица, которые так часто наблюдал в окопах.
Когда Шарлотта потянулась, чтобы задуть свечу, я поймал ее руку:
— Запах от дыма разнесется наружу.
Мы стояли посреди часовни и не сводили глаз с потолка. Кто-то дернул меня за руку. Я опустил взгляд и увидел рядом с собой мальчика, крепкого, как орешек. Я подхватил его, поднял повыше и присмотрелся к нему в тусклом свете. Круглое лицо, невинное, как у ангела. Вздернутый носик и сверкающие раскосые глаза. Уголки рта опущены, язык высовывается из приоткрытого ротика. Мальчик изучал меня с таким же вниманием.
Что-то перевернулось во мне, когда он прильнул к моему плечу. Я взглянул на Шарлотту, которая, склонив голову, прислушивалась к происходившему наверху. Одна рука ее была погружена в шерсть Отто, другая — спрятана в складках юбки. Она уже держала кольт наготове.
Я оглядел часовню. Самая старшая девочка, лет десяти-одиннадцати, прижимала к себе спящего младенца. Двое ребят, наверняка близнецы, сидели на одном тюфяке, а девочка — судя по всему, их старшая сестра — отдала им свое одеяло. К сидящему в углу мальчику лет семи-восьми притулились две его младшие сестры. Вид у всех был усталый и покорный.
Я принял решение еще до того, как раздались крики.
Ребенок у меня на руках сжался и задрожал. Я помассировал ему спину, потом отнес к дальней стене часовни, положил на свободный тюфяк, прикрыл одеялом и подозвал Отто. Пудель устроился рядом с мальчиком, свернувшись комочком и положив голову ему плечо.