На протяжении нескольких недель соседи старались побыстрей проехать мимо нашего дома и в то же время настороженно, с каким-то особым интересом поглядывали на старую ограду, на необъезженных двухлеток в загоне и на мой трехколесный велосипед, валявшийся возле сарая. Они звали своих детей домой пораньше, кутали их потеплей и с тревогой всматривались в их лица, стоило им кашлянуть или чихнуть.
— Болезнь поражает человека, как божья кара, — говорил мистер Картер, булочник, который твердо верил в это. Он был директором воскресной школы и однажды среди других объявлений, обводя учеников мрачным взглядом, торжественно возгласил:
— В следующее воскресенье на утренней службе преподобный Уолтер Робертсон, бакалавр искусств, будет молиться о скорейшем исцелении этого стойкого мальчика, пораженного страшной болезнью. Прошу всех присутствовать.
Отец узнал об этом и, встретив на улице мистера Картера, стал ему объяснять, нервным движением руки подкручивая свои рыжеватые усы, как я умудрился подцепить болезнь:
— Говорят, что микроб попадает внутрь при вдохе: он носится по воздуху всюду. И нельзя узнать заранее, где он появится. Он, наверно, как раз пролетал мимо носа моего сынишки; тот вдохнул воздух — и тут это и случилось. Он упал как подкошенный. Если бы в ту минуту, когда пролетал микроб, он сделал бы не вдох, а выдох, все бы обошлось. — Он помолчал и грустно добавил: — А теперь вы мόлитесь за него.
— Спина создана для ноши, — с набожным видом пробормотал булочник.
Он был членом церковного совета и в каждой беде видел промысел божий. С другой стороны, по его мнению, за всем, что приносило людям радость, скрывался дьявол.
— На все божья воля, — произнес он с довольным видом, убежденный в том, что слова эти понравятся всевышнему. Он не упускал случая снискать расположение господа.
Отец презрительно фыркнул, выражая этим свое отношение к подобного рода философии, и ответил довольно резко:
— Спина моего сына вовсе не была создана для ноши, и позвольте сказать вам: никакой ноши и не будет. Уж если говорить о ноше, то вот кому она досталась. — И он коснулся пальцем своей головы.
Немного спустя он стоял у моей кровати и с тревогой спрашивал:
— Алан, у тебя болят ноги?
— Нет, — отвечал я ему. — Они совсем как мертвые.
— Черт! — воскликнул он, и его лицо мучительно исказилось.
Мой отец был худощав, бедра у него были узкие, а ноги кривые — следствие многих лет, проведенных в седле: он был объездчиком лошадей и приехал в Викторию из глуши Квинсленда.
— Я это сделал из-за детей, — объяснял он, — ведь там, в глуши, школ нет и в помине. Если бы не дети, никогда бы я оттуда не уехал!
У него было лицо настоящего жителя австралийских зарослей — загорелое и обветренное; проницательные голубые глаза прятались в морщинах, рожденных ослепительным солнцем солончаковых равнин.
Один из его приятелей, гуртовщик, как-то приехавший навестить нас, увидев отца, который вышел к нему навстречу, воскликнул:
— Черт возьми, Билл, ты и сейчас прыгаешь не хуже эму!
Походка у отца была легкой и семенящей, и ходил он всегда с опущенной головой, глядя в землю; эту привычку он объяснял тем, что он родом из «страны змей».
Иногда, хватив рюмку-другую, он носился на полуобъезженном жеребце по двору, выделывая курбеты среди валявшихся там кормушек, поломанных старых колес и оглобель и разгоняя клохчущих кур; при этом он испускал оглушительные вопли:
— Неклейменный дикий скот! Окружай! Эй, берегись!
Осаживая коня, он срывал с головы шляпу с широкими полями, размахивал ею, как бы отвечая на приветствия, и раскланивался, поглядывая при этом на дверь кухни, где обычно в таких случаях стояла мать, наблюдавшая за ним с улыбкой — чуть насмешливой, ласковой и тревожной.
Отец любил лошадей не потому, что с их помощью он зарабатывал на жизнь, а потому, что находил в них красоту. Он не мог пройти мимо хорошей лошади. Наклонив голову набок, он медленно похаживал вокруг нее, тщательно изучая все ее стати, и обязательно ощупывал ее передние ноги в поисках ссадин, говоривших о том, что ей приходилось падать.
— Хороша такая лошадь, — не раз повторял он, — у которой крепкая, добрая кость, лошадь рослая, с длинным корпусом.
Для него лошади не отличались от людей.