- Ну, как себя чувствует сегодня наш храбрый маленький мужчина? Мне говорили, что ты часто поешь по утрам. А для меня ты когда-нибудь споешь песенку?
Я так смутился, что ничего не ответил.
- Он поет песенку "Брысь, брысь, черный кот!", - сказала сиделка, выступая вперед, - и поет очень приятно.
- Наверно, ты когда-нибудь будешь певцом, - заметила старшая сестра. Ты хотел бы стать певцом?
Не дожидаясь ответа, она повернулась к сиделке и продолжала:
- Почти все дети хотят быть машинистами на паровозе, когда вырастут. Вот, например, мой племянник. Я купила ему игрушечный поезд, и он так любит играть с ним, милая крошка.
Затем она снова повернулась ко мне:
- Завтра ты ляжешь спать, а когда проснешься, твоя ножка будет в премиленьком белом коконе. Правда, это будет красиво? - Потом, обратившись к сиделке, она добавила: - Операция назначена на десять тридцать. Сестра подготовит его.
- Что такое операция? - спросил я Ангуса, когда они ушли.
- Да ничего особенного, просто займутся твоей ногой... подправят ее... В это время ты будешь спать.
Я понял, что он не хочет объяснить мне, в чем дело, и на секунду меня охватил страх.
Однажды отец не стал распрягать молодую лошадь, а просто привязал вожжи к ободу колеса и пошел выпить чашку чая; лошадь, оборвав туго натянутые вожжи, помчалась через ворота, разбила бричку о столб и ускакала. Отец, услышав грохот, выбежал из дому и постоял с минуту, рассматривая обломки, а потом обернулся ко мне (я, разумеется, выскочил вслед за ним) и сказал: "А, наплевать! Пойдем допивать чай".
Когда Ангус запнулся и оборвал свои объяснения, мне почему-то вспомнилось это восклицание отца, и сразу стало легче дышать.
- А, наплевать! - сказал я.
- Молодчина, так и надо, - похвалил меня Ангус.
ГЛАВА 5
Меня лечил доктор Робертсон - высокий мужчина, всегда одетый по-праздничному.
Всякую одежду я разделял на два вида: праздничную и будничную. Праздничный костюм можно было надевать и в будни, но лишь в особых случаях.
Мои праздничный костюм был из грубой синей саржи - его доставили из магазина в коричневой картонной коробке; он был завернут в целлофан и издавал необычайно приятный запах, свойственный новым вещам,
Но я не любил носить этот костюм, потому что его нельзя было пачкать. Отец тоже не любил свой праздничный костюм.
- Давай-ка снимем эту проклятую штуковину, - говорил он по возвращении из церкви, куда ходил редко, и то по настоянию матери.
Меня удивляло, что доктор Робертсон выряжался по-праздничному каждый день. Но не только это озадачивало меня; я пересчитал его праздничные костюмы и обнаружил, что у него их четыре. Из этого я сделал вывод, что он, вероятно, человек очень богатый и живет в доме с газоном. Люди, у которых перед домом был разбит газон, а также все, кто разъезжал в шарабане на резиновых шинах или в кабриолете, обязательно были богачами.
Я как-то спросил доктора!
- У вас есть кабриолет?
- Да, - ответил он, - есть.
- На резиновых шинах?
- Да.
После этого мне было трудно с ним разговаривать. Все, кого я знал, были бедные. Богачей я знал по именам и видел, как они проезжали мимо нашего дома, но они никогда не смотрели на бедных и не разговаривали с ними.
- Едет миссис Карузерс! - кричала моя сестра, и мы все устремлялись к воротам, чтобы посмотреть на коляску, запряженную парой серых лошадей и с кучером на козлах.
Казалось, что мимо нас проезжает сама королева.
Я вполне мог представить себе, как доктор Робертсон беседует с миссис Карузерс, но мне трудно было привыкнуть к тому, что он разговаривает со мной.
У него было бледное, не знавшее загара лицо с сизым отливом на гладко выбритых щеках. Мне нравились его глаза - светло-голубые, окруженные морщинками, особенно заметными, когда он смеялся. Его длинные узкие руки пахли мылом, и прикосновение их было прохладно.
Он ощупал мою спину и ноги, спрашивая, не больно ли. Потом выпрямился, посмотрел на меня и сказал сестре:
- Искривление весьма значительно, поражена часть спинных мышц.
Еще раз осмотрев мою ногу, он потрепал меня по волосам и сказал:
- Мы все это скоро выпрямим. - И обратился к сестре. - Необходимо выровнять берцовую кость. - Он взял меня за лодыжку и продолжал: - Эти сухожилия придется укоротить, а стопу поднять. Мы сделаем надрез вот у этого сустава. - Он медленно провел пальцем по коже над коленом. - Выравнивать будем здесь.
Это движение его пальцев я запомнил навсегда: он провел линию там, где потом лег шрам.
Утром накануне операции он остановился около моей кровати и сказал сопровождавшей его старшей сестре:
- Мальчик, по-моему, совсем освоился: у него очень веселый вид.
- Да, да, он славный мальчуган, - подхватила сестра и добавила обычным нарочито веселым тоном: - Он даже поет "Брысь, брысь, черный кот!". Не правда ли, Алан?
- Да, - сказал я, как всегда смущаясь от ее приторного голоса.
Доктор с минуту смотрел на меня в раздумье, потом неожиданно нагнулся и откинул одеяло.
- Перевернись на живот, чтобы я мог осмотреть твою спину, - сказал он.
Я перевернулся и почувствовал, что его прохладные руки скользят по моей кривой спине, тщательно ее ощупывая.
- Хорошо, - произнес он, выпрямляясь и придерживая одеяло, чтобы я мог снова лечь на спину.
Когда я повернулся к нему лицом, он взъерошил мне волосы и сказал:
- Завтра мы выпрямим твою ногу. - И с улыбкой, которая показалась мне странной, добавил: - Ты храбрый мальчик.
Я принял эту дань уважения без малейшего чувства гордости, недоумевая, за что он меня похвалил. Мне очень захотелось, чтобы он узнал, какой я замечательный бегун. Я наконец решился сказать ему об этом, но он уже повернулся к Папаше, который, сидя в своей коляске, ухмылялся беззубыми деснами.
Папаша прижился в больнице, как кошка в доме. Это был старик пенсионер с парализованными ногами. Он передвигался по палате и выезжал на веранду в кресле-коляске, к колесам которой были приделаны специальные рычаги. Худыми жилистыми руками он проворно нажимал на рычаги и быстро ездил по палате. Я завидовал ему и в мечтах уже видел, как я ношусь по больнице в таком же кресле, а потом завоевываю первое место в спортивных колясочных гонках и, проезжая по стадиону, кричу: "Дай дорогу!" - как заправский велогонщик.