Потом была днюха Китайца, когда стояли и курили на балконе, на холодной плитке пола, и тапок на всех не хватало. Юля тогда встала на мои ноги, прижалась ко мне спиной, и я обнял её за талию.
А вчера я её поцеловал. После двух бутылок тёмного «Весёлого монаха», и дискача в «Кардинале», когда мы были распаренные, шальные, парк звенел цикадами, и свет фонарей так странно, так таинственно скользил по остывающей после дневной жары листве. Потом проводил домой, и мы то и дело останавливались, целовались-обнимались и всё такое…
Я иду к ржаво-красной телефонной будке, торчащей на углу клумбы возле парадного – из тех монстров, которые оставались только на окраинах. Тяну на себя тяжёлую, скрипучую дверь с выбитыми стёклами, снимаю трубку. В прорезь для карточки вставляю правильно свёрнутую купюру в одну гривну – теперь можно бесплатно звонить куда угодно (по городу) сколько влезет. Прикладываю холодный пластик трубки к уху, и набираю Юлин номер.
Гудки, шорохи, обрывки далёких голосов. Трубку снимают. Кашель, и сиплое «алло».
Юлина бабушка.
– Здрасте, Любовь Павловна! А Юлю можно?
– Ушла гулять, – сипит в ответ старушка, и кладёт трубку.
Внутри становится чуть темнее. Как будто солнце заползло за клочок облака.
Жму на рычаг, звоню Китайцу. Долго жду, вдыхая застарелую табачную вонь будки, и глядя, как по двору бредёт, похихикивая, Игорёк – местный дурачок неопределённого возраста, вечно блуждающий по району в розовой детской панамке, и донимающий прохожих вопросом «Где Игорь?», будто играясь где-то в песочнице, он ухитрился потерять себя, и никак не может найти.
Гудки-гудки-гудки… Никто не берёт. Сбрасываю, набираю Жмена. Аналогично.
По ходу все уже посваливали куда-то висеть. Небось, и мне звонили – утром телефон разрывался, но не до этого было…
«Отец умер. Его вынесли в одеяле», – проносится в голове. На несколько секунд я успел забыть о том, что случилось ночью.
Я выхожу из будки, иду в арку, и дальше, к опушке парка. Прохожу мимо Игорька. Он улыбается, в уголке обветренных губ поблескивает слюна. В тяжёлом, плотном, как дрожащий студень воздухе разлита автомобильная гарь, запах раскалённого асфальта, и долетающая из парка пьянящая свежесть древесной чащи.
– Где Игорь? – говорит Игорёк. Я пожимаю плечами, и иду в парк. Юля наверное там.
В общем-то, слово «парк» я использую, чтобы было понятнее. Местные его так не называют – только «лес». Это и правда клочок гигантского древнего леса, примостившийся на городской окраине, и проросший по краям редкими асфальтными дорожками с лавками. Аллеи оплетают каскад прудов, а дальше уступают место первобытным дубравам и зарослям грабов, за которыми – старый монастырь, и крохотные сёла, вместе с лесом вросшие в тело города, но сохранившие загородный покой. Кажется, училка украинской литературы в прошлом году говорила, что это называется пастораль.
Оказавшись под тяжёлыми узловатыми ветвями вековых дубов, я будто ныряю в бассейн, настолько лесная прохлада отличалась от разжаренной городской духоты. Даже в глазах немного темнеет, и они не сразу привыкают к лесному сумраку. Я шагаю по тропе к третьему озеру – самому дальнему и глубокому, где мы часто тусуемся на пляже. Вокруг всё звенит птичьими трелями, скрипят на склонах оврага осины. Вспоминаю, как папа рассказывал старое поверье, что, мол, осины скрипят потому, что на одной из них повесился Иуда. Думаю о том, что папа уже ничего мне не расскажет. Внутри всё вдруг на миг наливается странной, удушающей тяжестью.
Вот оно. Начинается. Пока только самую малость. Весь джаз ещё впереди.
Снова выхожу в яркое солнце; жара тут же припечатывает огромным горячим кулаком, но с блестящего, похожего на усыпанную битым стеклом поляну озера дует прохладный ветерок. Над водой разносятся крики плещущихся детей, и музыка. «Отпетые мошенники», «Люби меня люби». Из магнитофона.
Да, она здесь, всё верно. Вижу её на другом берегу. На песке. В синем купальнике, и тёмных очках.
Сердце в груди колотится, как свежепойманная рыба в кульке.
Рядом с Юлей, в тени берёзы с привязанной тарзанкой – Китаец, весь в своих крестах-черепах, и чёрной футболке «Blind Guardian», несмотря на жару. Сидит, курит. Машет мне рукой. На Китайца он вообще не похож. Больше смахивает на гнома из «Властелина колец» – маленький, коренастый и по-обезьяньему волосатый.
С другой стороны растянулся Жмен – бледный червяк в красных шортах-плавках. Лицо хмурое, как всегда с тех пор как его Даша уехала с родаками на море. Думаю о том, что он лежит слишком близко к Юле. Чувствую неприязнь и к нему, и к Китайцу.
Ревность.
Потом бледная кожа Жмена пробуждает в памяти белёсую мёртвую руку отца, которого несут в одеяле, и я вздрагиваю; несмотря на жару по телу бежит озноб.
Я обхожу озеро по накренившейся старой подпорной стенке; многие бетонные плиты уже скрылись в мутной воде. Вижу, как Жмен вырывает у Китайца пакет сока, и кричит : «чего слюни туда пускаешь?». Смотрю, как стайка малышей, вереща, прыгает с большого пня, который затащили на мелководье. Вспоминаю, как прыгал так же с Жменом, Китайцем и Долгопрудным.
– Здаровааа! – кричит Жмен, приподнявшись на локтях, и широко улыбается во весь свой кривозубый рот; его оттопыренные и громадные, как у слонёнка Дамбо, уши просвечивают.
Хочется тоже улыбнуться, и также ответить, но я сдерживаюсь, и хмуро киваю.
Я же в образе. В печальном.
Пожимаю мокрую Жменову ладонь, и переступаю его бледные ноги. Киваю Китайцу – машет в ответ рукой. Подхожу к Юле; моя тень касается её тёмного, покрытого песком живота. В пупке поблескивает серёжка. Юля смотрит на меня и улыбается. Вернее, я не знаю точно, куда она смотрит – вижу только солнечные блики в стёклышках очков. Но чувствую на себе её взгляд.
Потом она садиться, скрестив ноги на большом полотенце с Микки Маусом, и убирает очки на макушку, в мокрые волосы. В её глазах едва заметные смешинки-искорки, от которых у меня внутри всё бурлит и клокочет, как в жерле вулкана.
Мы смотрим друг на друга так, как смотрят те, кто вчера впервые целовался, и с тех пор больше не виделся.
Мой образ рассыпается, хотя я ещё пытаюсь корчить грустное лицо. В сочетании с неудержимо растущей улыбкой получается, должно быть, что-то странное, потому что Юлина улыбка блекнет.
– Всё в порядке? Ты какой-то странный…
Барабанная дробь. И вот вуаля, выкладываю козырь на стол.
– У меня отец умер.
Всё. Жалейте меня все. Я ведь весь из себя такой страдающий. Разбитый. Особенный.
– Ох мать твою… – бормочет Китаец, выуживая мокрыми пальцами сигарету из пачки. Влажным пальцем крутит колёсико зажигалки, не высекает искру, и спрашивает меня:
– Зажига есть?
– Лёша, ты дебил? – качает головой Юля, поднимается, берёт мою ладонь в руки. Её пальцы мокрые и тёплые.
Она смотрит мне в глаза, её губы дрожат – не знает, что сказать. Китаец и Жмен тоже молчат, с тупыми рожами глядя в песок. Достаю сигарету, закуриваю.