В свете фонаря появляются Крыс, Весельчак У, и прочие гвардейцы кардинала. Они смотрят по сторонам, и будто принюхиваются, как стая бродячих псов. Потом кто-то показывает пальцами на наш «запор», все с воплями бегут к нам, я начинаю прощаться с жизнью, и представляю, как они сейчас просто растопчут нашу тачанку, сровняв её с асфальтом своими копытами.
1764-й – первые жертвы Жеводанского зверя.
1898-й – львы-людоеды убивают сто тридцать пять человек на стройке моста в Кении (если не врал фильм «Призрак и Тьма» с Вэлом Килмером и Майклом Дугласом).
1915-й – медведь-людоед убил шесть человек в японской деревне (вычитал в старом номере «Вокруг света»).
Кажется, сейчас список пополнит трое несчастных молодых ребят, растерзанных одичалой фауной Теремков-2.
Мотор урчит, кашляет, булькает, и, наконец, ревёт. Вспыхивают фары, и мы едва не давим одного из преследователей, разворачиваясь. Жмен вопит, давит на газ, и «запор» несётся прочь из двора. Бензиновый перегар, наполняющий салон, кажется мне самым сладким цветочным ароматом.
Когда мы вновь на трассе, среди огней и гудящих машин, мне кажется, что всё это было просто глюком. Наверное, я задремал. Вино и бензиновая вонь одурманили, и нагнали в голову весь этот маразм.
А потом я смотрю назад, вижу испуганную и потрясающе ржачную рожу Шмата, и смеюсь. Секунду спустя начинает хохотать Жмен, хотя его руки на руле до сих пор так дрожат, что машину немного водит из стороны в сторону. Потом и Шмат начинает похихикивать. Он случайно клацает магнитофон, и в салон врывается задыхающийся крик Лагутенко: «…дим, уходим,ух-о-о-одим!!!»
В грязных драных спецовках, с измазанными в чёрный лицами, мы едем по широкой ночной трассе мимо бесконечных сияющих на чёрном фоне квадратиков окон. Орём «Владивосток 2000», хохочем, в ушах свистит ветер, сердце тарахтит пулемётом в груди.
Мы едем домой.
Иду с остановки после работы. Шкварка кричит мне из окна, когда я поднимаюсь по разбитым ступенькам к двери парадного.
– Карась! Погнали на Выставку на великах!
Секунду думаю. Тело немного ноет от усталости, но прокатиться на выставку сил хватит.
–Давай! Только я заскочу пожрать и переодеться. Воздушку захвати!
– Ага! Звони, как будешь выходить.
Почему Шкварка? Всё просто. Фамилия – Соловьёв. Прозвали Соловушкой. Потом Салом. Потом Шкваркой. На самом деле вполне себе удачная история – в сравнении, например, с Митей Кучмой, который стал Президентом, потом Презиком, а потом и кое-чем похуже…
У меня советская «Украина», а у Шкварки китайский велик – с переключением скоростей и амортизатором, но всё равно хреновый – постоянно приходиться возиться с втулками и кареткой. Мне в гору тяжелее крутить педали, но зато еду тихо, а Шкварка хрустит, скрипит и звякает, как троллейбус. Мы едем вверх по Потехина; из мойки в Автосервисе по асфальту течёт пенистая вода, в крохотных лужах отражаются завешанные бельём балконы и осколки неба.
Выставкой в наших краях называют бывшую ВДНХ. Полуразрушенный забор начинается в конце улицы, за заброшенной воинской частью, в которой до сих пор стоят глушители – ржавые кольца, висящие на натянутых между столбами проводах, которые раньше, вроде как, забивали всякие американские радиопередачи. В бетонном заборе полно дыр, через одну из которых мы и заезжаем на Выставку.
В центре ВДНХ торчат всякие павильоны, обрамляющие центральную площадь – монументальные, роскошные, с колоннадами и разными древнесоветскими скульптурами, они абсолютно пусты внутри, и похожи на огромные скелеты вымерших исполинов, выбеленные временем и дождями. Широкие площади, которые я ещё помнил забитыми людьми, обычно были почти безлюдны. Впрочем, тамошнее запустение обманчиво – в центре Выставки ещё катаются менты. А вот на задворках всё действительно заброшено…
Окраинные павильоны похожи на негритянские гетто из голливудских боевиков – мусор, выбитые стёкла, короста граффити, покрывающая стены до самых прогнивших крыш. Здесь пусто, если не считать пару тройку собачьих стай; редкие гости умершей Выставки сюда почти не забредают.
То, что надо.
Мы едем мимо заржавленной спирали старых «американских горок», закрывшихся, когда мне было лет семь. Переплетения и изгибы старых рельсов напоминают Выдубичи. Впереди развалюха, раньше называвшаяся «Павильон химической промышленности».
Наша первая жертва.
Мы останавливаемся перед зданием. Половина стёкол давно выбиты, остальные стали матовыми от многолетней пыли. В провалах разбитых окон чернеет темнота.
Шкварка достаёт из рюкзака пневмат, заряжает баллончик. Целится.
Выстрел.
Гул проспекта едва доносится в этой глуши, и стекло лопается с оглушительным грохотом. Звон осколков эхом разлетается по заброшенному зданию. Из провала в крыше с криком взлетает птичья стая.
Мы смеёмся. Шкварка передаёт мне пистолет. Я целюсь в одно из верхних окон – они звонче падают. Стреляю. Снова звенит стеклянный дождь. Летящие стёклышки блестят отражённым солнцем.
Шкварка прячет ствол, и мы едем дальше. Впереди «Угольная промышленность» – унылый прямоугольник, который я обожал в детстве, когда нас водили на экскурсии классе в третьем. Тогда там была модель шахты с настоящей вагонеткой, на которой можно было покататься. Теперь всё выпотрошили. Мы лазили туда со Жменом в прошлом году. Там только крысы копошатся, и пенопластовый «уголь» хрустит под ногами.
Выстреливаем всю обойму. Стёкла осыпаются, и вскоре под стеной вырастает блестящая стена.
– Эй! Вы чего, паршивцы, творите?! – доносится крик от будки рядом с воротами служебного входа. Оттуда вылазит опухшая красная рожа сторожа. Мы тычем ему факи, и уезжаем, громко хохоча.
Неподалёку стоят два заброшенных кафе-близнеца – «Весна» и «Лето», с колоннами на входах, похожие на древнегреческие храмы. Внутри всё разграблено, у «Лета» провалилась крыша, отчего сходство с античными руинами ещё больше усилилось. Стёкол осталось мало, но мы кое-что находим, и расстреливаем. Потом бьём маленькие окошки в бывших «Наглядной агитации» и «Профтехобразовании». Едем дальше по разбитому асфальту пустынных аллей. Нас провожают хмуро склонившие головы разбитые фонари. С некоторых свисают проржавевшие громкоговорители. Я вспоминаю, как в детстве из них доносились марши.
Духота такая, будто мы едем под водой. Пот ручьём стекает по коже. Тормозим возле прудов рядом с бывшим «Птицеводством». Когда-то здесь плавали утки и лебеди, а по берегу бродили павлины. Сейчас тут просто грязные заросшие лужи.
– Как думаешь, этот хрен со служебного ментов не вызовет? – говорит Шкварка, тяжело дыша.
– Да нихера он не сделеает, – машу я рукой, и опираюсь на колени.
Шкварка достаёт из рюкзака бутылку с водой, делает глоток, льёт себе на голову, передаёт мне. Я тоже пью. Вода тёплая.
– Я как выходил, мне батя опять по ушам ездил, типа я ничерта не делаю, и не хочу нифига… – говорит Шкварка, потягиваясь. Красная футболка потемнела от пота.
– Я сначала хотел ему что-то ответить, а потом думаю – блин, а я ж и правда ничего не хочу вроде. Ну, так чтоб сильно. Так, в «контру» пошпилить, да и всё... А, не, ещё мобильный телефон.
Я улыбаюсь. Мне тоже родаки подобное в мозги пихают, но в стиле «плохо учишься, никуда не поступишь, сбухаешься и будешь как наш дворник дядя Федя». Мама хочет, чтоб я медицинский закончил, как она. Батя обрадуется, если закончу хоть какой-то. Хотя сейчас до того допился, что особо не нависает, и радует его разве что вкус спирта во рту.
Короче, я типа раздолбай. Но никто и никогда не обвинял меня в том, что я ничего не хочу. И правильно делали. Потому что я хочу.