— А вообще там у них змеиное гнездо, в этом Мошке, — поморщился Виктор. — Вы ведь слышали, что когда эту долину обнаружили в доисторические времена, то она кишела змеями, и люди якобы добывали камни очень странным способом — бросали кусочки мяса птицам, птицы глотали мясо почему-то вместе с валявшимися на земле, среди гадюк, рубинами, потом их как-то надо было подстрелить. Ну, не знаю. А то, что и сегодня там, где добывают рубины, живут духи наас, и что если вы добываете большой камень, надо положить его на некоторое время в ямку, и через эту ямку никто не должен переступать? И что если добытчик слышит в джунглях рев тигра, то следует поднять цену на тот рубин, за который идет в данный момент торговля? Вот такое место.
Виктор внимательно всмотрелся в виски на дне бокала, будто там скрывался какой-нибудь янтарного цвета камень.
— Ну, и по всей Бирме давно ходили легенды, что кто-то добыл лет этак тридцать назад рубин, который назвали камнем из Сонтау. Известно даже, что весом он был до огранки сто девяносто восемь каратов — булыжник. А вот кому его продали и куда он подевался, один черт знает. А про этот камешек рассказывали очень, очень разное.
И вот — Кира смотрит на багровый, с туманными вкраплениями и почти черными точками внутри камень, похожий, скорее, на спелый полупрозрачный фрукт.
И смотрит. И смотрит.
И ей кажется, что перед ней полная пульсирующей крови нежная, скользкая от соков плоть. Она вдруг ощущает, как к этой вздрагивающей плоти прикасаются мужские губы, потом язык, медлят, возвращаются и целуют ее уже всерьез, неотрывно, осторожно и бережно, язык не прекращает движения…
— Ну, как вы понимаете, никому не интересно, что было с Кирой в самом Могоке, — пожал плечами Виктор. — С этим ее ювелиром или кем угодно еще. Свободный и явно незамужний человек вдали от цивилизации. А вот когда она уже вечером того же дня вернулась в Рангун, то тут в нашей истории возник некий Степан Ганчук.
— Так я же его знаю, — задумался я. — Конечно, знаю.
— И ничего удивительного…
Степа Ганчук из числа людей необычайной силы, которые всегда выглядят старше своих лет. Я подозреваю, что Киры он мог вполне быть и моложе на пару годиков, но кого это волнует, если имеешь дело с горой мускулов. А лицо повыше этих мускулов — примерно как у хорошо побитого на ринге боксера.
Есть такая профессия — камеры таскать. Операторы телевидения редко бывают маленькими и слабыми. Сто килограммов мышц для них — что-то вроде нормы. От них шарахаются: заработать по скуле железным углом камеры, лежащей на плече такого оператора, не радость.
Степа Ганчук был знаменит с конца девяностых, после своих поездок в Пекин. В первой из них он только успел вселиться в гостиничный номер, как туда буквально ворвалась китайская девица в какой-то униформе с большим конвертом в руке. А раз конверт — значит, по делу.
Степа кивком показал ей, куда эту штуку положить, и вернулся в ванну, из которой она его, собственно, и выдернула с бритвой в руке. А когда буквально через минуту снова вошел в комнату, девица была уже в его постели, и, очевидно, голая.
Степа не то чтобы думал — он вместо этого застегнул на животе рубашку (повезло, что брился одетый), молча повернулся, вышел из комнаты и отправился вниз, к стойке регистрации, протестовать. И правильно сделал, потому что минут через десять в комнату постучался бы мужчина в форме местного полицейского, и дело бы запахло немалыми деньгами. Стандартный трюк для Пекина тех лет, но Степа о нем не знал, у него просто сработало чутье.
А второй прославивший его эпизод был во время встречи на высшем уровне в том же Пекине, опять же в девяностых, когда главным человеком там еще был дедушка Цзян Цзэминь, а с визитом к нему приехал Ельцин.
Операторов телевидения тогда выстроили на обычной для таких случаев платформе за бархатным канатом: всех — российских, китайских, каких угодно.
Степа в ожидании выхода Бориса Николаевича прошелся по залу и немножко поснимал с плеча, а когда вернулся, обнаружил, что китайские коллеги почти оттеснили его треногу с возвышения, причем оттеснили во второй ряд из только что законно занятого им первого. Что, кстати, для китайцев очень характерно.
Китайского Степа не знает, но он в том и не нуждался. Он просто пустил в ход плечи, бока, локти, заново отвоевывая свое законное место. Но китайцы — тоже, раз операторы, не слабые — стояли кучно и мощно.
— А внизу под платформой, — рассказывал Степа мне и прочим заинтересованным лицам, — крутится какой-то маленький китайский гаденыш в черном костюме, старый, но что, сука, характерно — с черными волосами, вот прямо у меня под ногами. Смотрит на меня, видит, что животное мучается — и говорит на специфическом таком русском языке: «Что-о? Пло-охо?» — Пшел, — говорю ему, — на хрен, без тебя тут… — Нисего-о, — без всяких обид утешает меня гаденыш, — нисего-о, сичас будет хорошо-о». — И тут, — завершил рассказ Степа, в дверях появился наконец Борис Николаевич, крашеный старый гаденыш подошел к нему, обнял, и они вдвоем подошли к микрофонной штанге в центре зала перед операторской платформой,
За свои подвиги Степа был удостоен почетного титула Ганчук-Пекинский.
Вот этот Степа как раз и находился в Рангуне в момент, когда там была и Кира. Как до ее полета в Могок, так и после.
Да-да, с Кирой он, конечно, познакомился, потому что снимал он для какого-то экзотического фильма ту, с которой в Бирму и приехал, — Тину Гаспарян. Достававшую ему примерно до солнечного сплетения. Тина читала текст в кадре, Степа снимал ее, потом пагоды, улицы, озера, а Киру познакомившаяся с ней в отеле Тина подговорила организовать поход к ювелирам, поснимать камушки. И та была никак не против.
Снимать камушки Степа со своей камерой пошел на другой день после приезда Киры из Могока. И что, сука, характерно, Тина хотя и рвалась к ювелирам (кто бы сомневался), но сопровождать своего оператора почему-то не смогла.
А дальше была такая сцена: Степа установил треногу перед прилавком, под стеклом которого переливались и зыбко дрожали разноцветные точки. Поскольку установка треноги требует какого-то времени, девушки-продавщицы не то чтобы куда-то отлучились (в ювелирных такого не бывает), но тихо бормотали о чем-то в уголке, посматривая иногда на прилавок, и только на него. Кира — да, в одном из своих шелковых костюмов, в очках, прохладно-невозмутимая как обычно — была по другую от них сторону прилавка.
И она взяла Степу за руку, как бы желая что-то показать.
И уверенно повела эту руку туда, где у нее оказался высокий, до середины бедра, разрез на юбке.
Он ощутил прохладу этого бедра, потом его рука после мгновенного сопротивления была перемещена чуть назад, к тяжелым ягодицам; эта рука обнаружила, что под юбкой нет ничего, даже полоски ткани на стрингах.
Кира при этом, чтобы для продавщиц сцена выглядела нормально, свободными пальцами что-то показывала на прилавке и даже, кажется, произносила какие-то слова. Но здоровенная рука Степана продолжала путешествие — уже сама, пытаясь пробраться между сжатых, но как бы нехотя начинающих раздвигаться полушарий.
Продавщицы кивнули друг другу и решили уделить гостям чуть больше внимания.
— Вот так, — спокойным голосом сказала ему Кира. — Ну, надо что-то все же поснимать. Недолго.
— На второй день он испугался, — сказал мне Виктор. — Вот так мы тут — да, да, за этим самым столиком — с ним сидели, он слопал целую порцию жареного риса и еще много чего, и одновременно пытался мне что-то объяснить. Причем видно было, что мужик не понимает, что происходит, но чувствует, что дело — дрянь.
Кира иногда с ним там, в его гостиничной комнате, как бы даже говорила. Но говорила об одном, а делала… Это было похоже на человека, с которым происходит что-то ему неподконтрольное, и человек пытается показать, что хотя бы речью своей он еще владеет.
Кира с сосредоточенным лицом и раздвинутыми коленями опускалась на уже замученного к тому моменту Степана, потом вздыхала, поднимала бедра, переворачивалась к нему белой в темноте спиной, снова опускалась и начинала двигаться — при этом произносила, пока еще могла, какие-то малоосмысленные обрывки фраз хорошо модулированным голосом.