Фаина Гримберг (Гаврилина)
Я всегда хотела быть
самыми разными людьми,
которых я сама придумаю...
О себе говорить трудно, и это всем известно. Хвалить — неловко, бранить — неестественно, пожалуй. И все же — вслед за многими и многими — попытаюсь говорить о себе.
Я родилась и выросла в Средней Азии, регионе, завоеванном Российской империей в 70-е годы XIX века. В рамках феодальных государственных образований, ханств, формировались своего рода «национальные характеры» бухарцев, хивинцев, кокандцев и проч. Разумеется, местные жители не полагали себя некоей «единой нацией» или «народом».
Российская администрация именовала их «сартами», впоследствии стали называть их «узбеками». Основной общественной единицей для местного населения уже и после вхождения этих территорий в состав СССР продолжал оставаться род-клан со всеми вытекающими отсюда последствиями. Впрочем, не следует видеть в родо-клановой структуре проявление специфики «национальных традиций». Через этап родо-кланового структурирования прошли фактически все, что называется, «социальные сообщества». Затем общественной единицей становится семья, и лишь затем — личность, индивидуум. Конечно, республика предусматривает именно личностное структурирование; если же доминирует родо-клановая структура, то как бы государственное образование ни декларировало себя «республикой», оно таковой в истинном смысле этого определения быть не может, чему ярким примером является нынешняя ситуация на Северном Кавказе. О том, что собой представляли всевозможные «представители» среднеазиатских родов-кланов в роли советских чиновников, даже и не знаю, что сказать; здесь нужен даже и не Свифт, и не Салтыков-Щедрин с его «господами ташкентцами»; нет, здесь нужен какой-нибудь азиатский аналог Босха, не иначе…
Наблюдать жизнь «коренных местных жителей», в сущности, не представлялось возможным; жизнь эта протекала за глухими стенами внутренних дворов; там разворачивались местные феодальные, родо-клановые драмы. Несомненно, в ХХ веке появилась реальная возможность сложения местного бытописательного романа, в прозе Абдуллы Кадыри, Садреддина Айни, Айбека. Однако «социалистический реализм» погубил эту хрупкую возможность. Современные среднеазиатские авторы «подлинной литературы» ориентированы, разумеется, на то, что можно назвать «традиционным модернизмом», то есть если не на Маркеса и Борхеса, то на того же Салмана Рушди. Жаль будет, если так и не явится мощный прозаик, могущий подвести итог длительному «родо-клановому периоду» развития Средней Азии…
Еще в Российской империи Среднюю Азию стали использовать как место для ссылки «неугодных лиц». Вторая мировая война окончательно превратила этот регион в «ссыльный»; здесь очутились целые этнические сообщества, которые так или иначе возможно было заподозрить в нежелании поддерживать в военных действиях именно Советский Союз. Вероятно, пальцев на обеих руках не хватит для перечисления — крымские татары, сахалинские корейцы, кубанские греки, немцы, чеченцы, осетины и прочие. «Европейское население» городов Средней Азии составляли в основном люди, бежавшие в страхе с европейских территорий СССР во время войны и застрявшие, что называется, в Азии; среди них было много евреев с Украины, из Белоруссии; потомки иудаистов-европейцев встретились в Средней Азии с потомками персов-иудаистов, так называемыми бухарскими евреями; пожалуй, даже самый горячий сторонник «единства еврейского народа» не признал бы их частями некоего единого народа (этноса, нации); иудеи-азиаты были истинными азиатами, жили родами-кланами; евреи из Киева или Харькова уже получили худо-бедно европейское, русское воспитание и образование…
Наиболее теплые чувства у меня остались к грекам, которые попали в Среднюю Азию в качестве политических эмигрантов, когда попытка СССР установить в Греции после второй мировой войны просоветский режим закончилась провалом; в массе своей простые люди, они быстро утратили иллюзии в отношении коммунистической идеологии и мечтали о возвращении на родину… Я благодарна детям этих людей: греческие мальчики и девочки дружно защищали меня от побоев и издевательств в школе. Теперь я думаю, что, возможно, ими двигало неосознанное христианское чувство, ощущение, что юродивых грех обижать. Без моих заступников школа была бы для меня истинным пыточным застенком; до сих пор у меня видны шрамы на пальцах правой руки, это мне руку стеклом резали. Кто подумал бы, будто подобные страсти являлись проявлением антисемитизма, очень сильно ошибся бы: среди моих мучителей было много детей из семей эвакуированных евреев. В своеобразном стихийном единении школьники мучили меня, подобно птицам, терзающим белую особь, альбиноса (классическая «белая ворона»). Эти мучения соединялись в моем сознании с мучительным неприятием сгущенной атмосферы идеологической лжи, лжи отвратно пошлой в своей прямолинейности.