Маркс слушал оратора и думал: «Как царь Мидас превращал в бесполезное золото все, к чему ни прикасался, так пошлый человек делает пошлым все, что ни попадет в поле его зрения».
За время, пока Луи Блан разводил свои рацеи, в комнате под разными предлогами побывали все члены семьи: уж очень интересно было посмотреть на карлика, поучающего Карла.
Когда в комнату вошла старшая дочь, Луи Блан подозвал ее к себе, потрепал по щеке и, хотя она была с него ростом, умиленно сказал:
— Какая прелестная малышка!
Довольно неожиданно Луи Блан достал из жилета огромные часы и озабоченно взглянул на них:
— О, мне уже пора!
«Должно быть, у него еще несколько таких визитов», — с облегчением подумал Маркс и пошел проводить гостя. Когда они проходили мимо зеркала, Блан вдруг остановился и, будто обрадованный тем, что мог забыть, но вот все-таки не забыл, вспомнил, произнес еще несколько длинных сентенций. На самом же деле ему просто не терпелось бросить еще несколько взглядов на себя в зеркало. Он ушел в полной уверенности, что оставляет здесь своего неофита.
Как только за гостем закрылась входная дверь, все бросились к Марксу. Елена с шутливой озабоченностью несла ему стакан воды. Жена гладила его по голове и голосом, полным сострадания, говорила: «Бедный, бедный Мавр!..» Женни, Лаура и даже совсем маленький Муш, вероятно подученный сестрами, ходили вокруг отца, время от времени притрагивались к нему, как бы желая удостовериться в его целости, и трагически повторяли: «Карлик сразил Карла — какой ужас! Карлик победил Карла — какой кошмар!» А Маркс только стонал, охал и пил воду.
Когда все вволю натешились этой игрой, он спросил:
— Ну, а как бы вы его назвали?
В доме Марксов всем давали прозвища. Это происходило по-разному. Иногда прозвища возникали из комических случаев и забавных совпадений. Второго сына, родившегося в Лондоне пятого ноября 1849 года и нареченного Генрихом, прозвали Фоксиком, или Маленьким Заговорщиком: день его появления на свет совпал с годовщиной знаменитого «порохового заговора» Гая Фокса, намеревавшегося в 1605 году взорвать здание парламента.
Другие прозвища были рождены особенностями внешности, характера или манер. Сам Маркс за свою смуглость был для всех Мавром: первому сыну Эдгару за его подвижность и легкость дали прозвище Муш, что на рейнском диалекте означает воробей.
Старшую дочь Женни чаще всего звали Женнихен, но могли также назвать Кви-Кви — император Китая. Но больше всего прозвищ было у средней дочери — Лауры: за умение шить и со вкусом одеваться ее прозвали Мастер Какаду (так звали модного портного в каком-то старом романе), за кулинарные способности — Стряпухой, за помощь отцу — Секретарем, за пристрастие к стихам — Поэтессой.
Прозвища давались не только членам семьи, но едва ли не всем, кто бывал в доме, с кем вообще так или иначе Марксы сталкивались, — в этом они были беспощадны и неутомимы. Энгельс для детей был Ангельсом, Вильгельма Либкнехта за обилие сказок и историй, которые он знал, дети прозвали Лайбрери (Библиотекой).
Чаще всего прозвища давал сам Маркс. Это было одним из выражений веселого переизбытка его жизненной энергии, неудовлетворенности сущим, нелюбви к однозначности. Одним из проявлений дерзкого желания все вокруг переиначить или хотя бы подчеркнуть во всем новые свойства, обнажить скрытые грани.
В этом доме, где так любили всякую игру и затею, так ценили хорошую выдумку и острое словцо, нередко после визита нового гостя даже собирались на специальный совет, чтобы решить, какое прозвище дать новичку. И всегда нужное слово находилось.
— Так как же мы назовем Луи Блана?
— Нарцисс! — кто-то предложил тотчас.
— Банально, — отверг Маркс.
— Прелестная малышка, — сказала старшая дочь.
— Это лучше, но не исчерпывающе.
— Крошка Цахес? — неуверенно проговорила Лаура.
— Мало чем отличается от предыдущего.
— Может быть, наоборот, Титан или Трибун? — спросила жена.
— Нет, — решительно возразила Елена, — по мне, тут одно только имя подходит — Кот, мартовский Кот.
Дебаты были долгими, жаркими. То и дело слышалось:
— Голиаф!
— Щеголь!
— Денди!
— Оратор!
— Подзеркальник!