— Фридрих! — крикнул он. — Не заплывай далеко! Давай назад!
Прошло минут пять, пока тот наконец вынырнул из тьмы, радостно пофыркивая.
Обратно шли возбужденные, легкие.
— Прекрасно, прекрасно! — то и дело восклицал Маркс. — Я и не подозревал, что это такое удовольствие. Словно и не было всех этих последних дней, таких утомительных, изматывающих…
Энгельс довольно поддакивал.
Когда уже подходили к дому, он вдруг вернулся мыслью к оставленному разговору:
— Вот мы упоминали Вольтера… Тебе не приходилось читать его переписку с Екатериной Второй?
— Нет. Я знаю об этой переписке только из его биографий.
— А я читал на французском языке. Есть ли она на немецком, не знаю. Да, они переписывались лет пятнадцать, до самой его смерти. Меня поразило и возмутило то, как он ей льстил.
— Ну, он же почти всю жизнь был монархистом. В старике намешано столько! Чего стоят лишь эти два афоризма: о церкви говорил, что ее надо раздавить, как гадину, а о боге — что если бы его не было, то его следовало бы выдумать.
— И все-таки это легче понять, чем то, как он заискивал, до какого самоуничижения доходил в письмах к ней. Ты не поверишь! Он писал ей, что она выше Ликурга и Солона, Ганнибала и Петра Великого…
Маркс весело засмеялся. Где-то вблизи стукнула калитка, — видно, какой-то полуночник, испугавшись смеха во тьме, юркнул в палисадник.
— Да, да! Что она благотворительница человеческого рода, святая, ангел, перед которым людям надо благоговейно молчать, что ома равна богородице…
Маркс опять засмеялся.
— Он даже недоумевал, как это она нисходит до переписки с таким ничтожеством, с таким старым вралем, как он! Представляешь?
— Я бы этому не поверил, если бы услышал не от тебя. Но все-таки у старика есть оправдание. Да, он всю жизнь проповедовал идею просвещенного абсолютизма, любезничал с Людовиком Пятнадцатым, три года жил у Фридриха, переписывался с Екатериной, с Густавом Шведским и якшался еще черт знает с кем из коронованных особ. Но все его заигрывания с ними, все скитания по дворам монархов Европы всегда заканчивались разрывом и враждой. Он бежал из Версаля, бежал из Потсдама и, конечно же, бежал бы из Царского Села. А ведь это совсем иное дело, чем то, что мы видим ныне. Все эти хёхстеры, брентано, Струве на словах объявляют себя непримиримыми врагами абсолютизма, а на деле ищут возможности помириться с герцогами и королями.
— Это, конечно, так. Но я думаю о другом: до чего же въедлива монархическая идея, до чего живуче представление о некоем избраннике — благодетеле и отце народа, а то и всего человечества, если даже такой ум, как Вольтер, был их пленником.
— Да, — сказал Маркс, — тут у коммунистов хватит работы… Слушай, о том, что купались, — ни слова!
— Хорошо!
Они тихо, думая, что все уже спят, вошли в дом. Но Женни не спала, она накинулась на них:
— Ну, где это вас носит! Уж я думала, не случилось ли чего… Почему у вас мокрые волосы?
— Мы купались в Рейне, — вдруг испугавшись, что жена подумает что-то худшее, поспешно и неожиданно признался Маркс.
— Купались? Очень хорошо, — безразлично отозвалась Женни. — А теперь — спать.
— Фридрих! Она не верит. — Маркс был разочарован и даже задет тоном жены. Конечно, он не желал бы ее тревожить, но все же…
— Ну и как водичка? — Женни вскинула брови.
— Мы восполняли пробелы в наших биографиях. — Энгельс повинно склонил голову. — Ведь вот вы никогда не купались ночью…
— Я? Нет, купалась. И не раз.
— Что такое? — протер глаза Маркс. — Я думал, что знаю о своей жене все. И вот оказывается… Ты выдумываешь! Энгельс, это от зависти.
— Вовсе нет. Я купалась ночью и в Трире, когда ты учился в университете, и в Крейцнахе, куда мы ездили с мамой. И должна сказать, что очень люблю ночные купания.
— Ах, выдумки! Кто это все подтвердит?
— Хватит, хватит. Никто не подтвердит тебе этого сейчас, но потом я могу найти свидетелей. А теперь — спать, спать. Господин Энгельс, вам постлано в угловой комнате.
Энгельс пожелал супругам покойной ночи и вышел.
Когда они остались одни, Маркс миролюбиво сказал:
— Все-таки признайся, что ты выдумала насчет ночных купаний. Это же так страшно — лезть в черную воду!.. Я знаю, у беременных женщин бывают иногда разного рода мании, некоторые, как видно, любят похвастать.
— Ничуть я не хвастаю, — улыбнулась Женни, — но, право, об этом потом. А теперь скажи мне, окончательно решено, что Энгельс возвращается в Пфальц?
— Да, ни о чем другом он не хочет и слушать. Ты же его знаешь!