– По-моему, не осмелится, сиятельный.
– Ну вот, наконец-то ты понял меня. Долго же ты соображал! Пусть список тех, кто способен на предательство, хранится у тебя. А мы пока перейдем к другим развлечениям.
Квинт Эмилий с облегчением свернул папирус и медленно засунул его за пазуху.
Император меж тем взял новую стрелу и вновь опустил лук, как в начале травли. Звери падали один за другим, и наконец остался только громадный испанский медведь.
– Еще одну.
Получив стрелу, Коммод нацелил ее на бурого медведя. Тот бродил, сбитый с толку, объятый ужасом, среди трупов животных, свезенных сюда со всей империи. Выстрел оказался таким же метким, как и все прочие, кроме одного – того, что был сделан в сторону Юлии Домны.
Зверь повернулся вокруг свой оси и попытался вынуть лапами стрелу, вонзившуюся ему в шею. От этого кровь полилась еще обильнее. Медведь издыхал под неистовые выкрики зрителей.
Император улыбнулся и поднял левую руку, в которой держал лук. То был условный знак: вольноотпущенники открыли двери в полу арены, выпустив десятки медведей, привезенных из Испании, Каледонии, Британии, Далмации, с берегов Данубия… Всего девяносто девять. Коммод перестрелял их одного за другим, просто из удовольствия видеть, как они корчатся от боли у его ног. Наконец властелин вздохнул, словно его одолела усталость или, хуже того, скука, и отдал лук одному из преторианцев.
– Пожалуй, настало время спуститься на арену, – заметил он, стоя с поднятыми руками: двое рабов надевали на него панцирь и шлем мурмиллона. – Сегодня Геркулес расправится с десятками врагов!
И он принялся спускаться по деревянной приставной лесенке в одну из четвертей, на которые делилась арена. Оказавшись внизу, Коммод стал размахивать руками, сжимая левой рукоятку длинного меча: ему были отчаянно нужны одобрительные возгласы – даже несмотря на то, что многие места пустовали. После того как стрела пролетела рядом с Юлией Домной, часть зрителей покинула амфитеатр. Но были те, кто остался добровольно – из нездоровой страсти к жестоким забавам, любопытства, страха перед императорским гневом или по всем трем причинам сразу – и вынужденно, как, например, сенаторы. Все они беспрерывно выкликали одно и то же имя: одни с воодушевлением, другие же, казалось, по обязанности.
– Геркулес, Геркулес, Геркулес!
Снова открылись двери в арене, те, через которые выпускали хищников. Преторианцы, пришедшие с императором, включая Квинта Эмилия, испытали прилив страха: никто не знал, что за представление задумал устроить император, втайне отдавший приказы вольноотпущенникам в подвале.
Из каждой двери появился свирепый на вид воин, который угрожающе размахивал оружием. Квинт Эмилий тут же успокоился, увидев, что это калеки, пострадавшие в боях. У одного не было руки, у второго – ноги, у третьего – того и другого: он вкатился на деревянной тележке. Тому, у кого недоставало обеих рук, мечи прикрепили к защитным наручам. Все, кроме бойца на тележке, выглядели весьма грозно: издалека, с мест, предназначенных для публики, трудно было понять, что эти люди неспособны дать достойный отпор.
Спокойствие, охватившее Квинта Эмилия, сменилось отвращением. Раньше эти несчастные храбро сражались за Рим. Судьба распорядилась так, что они получили жестокие ранения; врачи в валетудинариях спасли им жизнь, навсегда изувечив их тела. Теперь же император, крепкий мужчина в расцвете сил, собирался без труда умертвить их. Жизнь бывших воинов должна была окончиться в этот роковой день, самым ужасным и унизительным образом. Вот оно – императорское воздаяние за верную службу!
– Двадцать, я прикончил двадцать человек! Ты видел, Квинт? – спросил император.
Голос его звучал властно, но он явно запыхался: убивать было нелегко, пусть даже речь шла о безруких и безногих. Вонзить меч как можно глубже, переломать кости, потянуть за рукоятку и выдернуть клинок, снова всадить его, покрутить, чтобы превратить в кашу внутренности, сердце, печень…
– Да, сиятельный, двадцать человек, – вяло отозвался префект претория. Ему впервые стало все равно, заметит император его безразличие или нет.
Пятый ярус амфитеатра Флавиев, Рим
Юлия все еще ощущала на себе взгляды женщин, чьи мужья были врагами Септимия Севера. Но потом, слыша вопли зрителей и стоны несчастных, павших от руки императора, матроны вновь сосредоточились на том, что делалось внизу, – на печальном зрелище, замысел которого возник в больном мозгу императора. Юлия же не стала смотреть туда, а вместо этого слегка задрала голову, чтобы видеть преторианцев, охранявших доступ на пятый ярус. Те жадно прислушивались к крикам боли. Она пристально разглядывала их лица, не говоря ни слова, держа сыновей за руки. Дети, как и все остальные, не отводили глаз от арены, где притворно геройствовал император – Геркулес, властвовавший над всеми ними.