Здоровый мужчина стоит от одной до двух тысяч сестерциев, молодая женщина – меньше, около шестисот. Конечно, красавицы обходятся дороже, но в общем ценятся прежде всего сильные рабы-мужчины, способные работать много и долго – как в деревне, где трудиться тяжелее всего, так и в городе. Каллидий оценивал себя в две с половиной тысячи: он был еще не стар, крепок, пользовался доверием хозяев. Но чтобы собрать нужную сумму, требовалось немало лет: за это время он состарится и его стоимость упадет. Когда он сможет заговорить с хозяином о выкупе, она будет составлять от одной до полутора тысяч. Остальные деньги, которые он, должно быть, соберет за эти годы, пойдут на приобретение таверны и налаживание своего дела.
А это значит, что в старости его не продадут неведомо кому, что он не сляжет через несколько месяцев изматывающей работы. Каллидий не боялся смерти, но его страшили мучения и нищета в последние годы жизни.
Замысел выглядел неплохо.
Он все просчитал. Лет через десять он выкупит себя, особенно если хозяева по-прежнему будут к нему великодушны. Пока что у них все шло хорошо.
Каллидий нахмурился.
То, что случилось в амфитеатре, было нехорошо. Хозяйка могла погибнуть, и тогда следующей жертвой императора стал бы глава семейства, Септимий Север.
Он вытер нос тыльной стороной ладони. Легкий насморк, ничего страшного. Он не подцепил лихорадку, предвестницу роковой слабости.
Эта вражда между его хозяевами и императором… что он мог сделать? Только надеяться на то, что она не изменит его отношений с семейством Северов. Только молить богов, чтобы они защитили хозяина и его родных. От их благополучия зависел успех его замысла, рассчитанного на долгие годы.
Закрыв глаза, Каллидий воззвал к Юпитеру и всем прочим богам, прося оградить его хозяев от бед, а свой замысел – от разрушения. Одно время он подумывал, не обратиться ли в христианство, но, когда узнал, что христиане не собираются покончить с рабством – лишь призывают хозяев проявлять милосердие к рабам, – стал равнодушен к этому верованию и с тех пор хранил верность римским богам. Единственным, которых знал хорошо.
Каллидий закончил молиться и попытался заснуть.
И все-таки в его замысле кое-чего недоставало. Он чувствовал это, но не мог понять, чего именно. В голове что-то ворочалось, смутное, нечеткое, ускользавшее от определения. Такое бывало, когда он ощущал нехватку женской ласки. Тогда он брал из мешочка несколько монет – совсем чуть-чуть, иначе он никогда не смог бы выкупить себя, – и, отправляясь на рынок за покупками, заворачивал в Субуру. Там он обращался к одной из тех рыжеволосых продажных женщин, которые предлагали свои услуги день и ночь напролет. Хватало всего четырех-пяти сестерциев. Но после этих вылазок его ни разу не охватывала печаль, как сейчас: безымянная, непонятная, порожденная глубоким одиночеством.
Да, именно так: одиночеством. Он понял, в чем дело.
Послышались голоса.
Каллидий поднял веки.
VIII. Страх
Дом Северов, Рим 192 г.
Гай Фульвий Плавтиан орал во весь голос:
– Клянусь Юпитером, Лучшим и Величайшим! Ты подвергла опасности всех нас, всю семью! Император указал на тебя!
– Выпустил в меня стрелу, – поправила Юлия с невозмутимостью, поразившей остальных. Корчи в животе, позывы к рвоте, страх – все это она отложила до того времени, когда вновь останется одна. Ей не хотелось представать беспомощной перед другими, тем более перед Плавтианом. – Стрела была пущена в меня, Плавтиан, а не в тебя.
Почтенный сенатор, друг ее мужа, продолжал расхаживать по атриуму, ругаясь и плюясь:
– Ты не должна была выходить из дома без моего дозволения! И пытаться покинуть Рим в день пожара! Теперь император подозревает тебя, а заодно твоего мужа, всех близких родственников и друзей! Включая меня и мою семью.
– Тебя волнует только это, – ответила Юлия, растянувшись на ложе, и пригубила вина.
Дети слушали перебранку, спрятавшись за колонной. Маленький Гета испуганно моргал, в глазах же Бассиана читался еле сдерживаемый гнев: он смотрел на старого друга своего отца, проявлявшего такое вопиющие неуважение к его матери. Хорошо бы повелеть рабам, чтобы его высекли… Но он знал, что может только молчать и наблюдать из своего убежища. Что ж, пусть так, но однажды, однажды… Мать тем не менее выглядела спокойной. Она даже не вздрогнула, когда та стрела просвистела совсем рядом, чуть не задев голову. Бассиан твердо знал, что его мать – не только самая красивая в мире женщина, но и самая смелая.