Фамилия у Мишиной мамы, умершей в 1979 году, была Таль, как и у его отца: она вышла замуж за своего двоюродного брата. В огромной (по моим тогдашним понятиям) квартире жили: мама Миши, старший брат Миши — Яша, ненадолго переживший мать, сам Миша с подругой, которая эмигрировала в 1972 году и живет, насколько я знаю, в Германии; первая жена Миши — Салли, уехавшая в 1980 году и живущая сейчас в Антверпене, их сын Гера — прелестный мальчик с вьющимися кудрями, сейчас отец троих детей и зубной врач в Беер-Шеве, в Израиле.
Вспоминаю, как Миша встречался у меня дома в Амстердаме с сыном. Время тогда было не такое вегетарианское, и открытая встреча отца с сыном-эмигрантом, даже в присутствии одних только коллег — гроссмейстеров, могла иметь неприятные последствия, например, запрещение выезда за границу на год, два или более (что и пришлось испытать Мише в свое время).
Почти каждый день приходил дядя Роберт, как все его называли, друг отца Миши, врача замечательного, по отзывам всех, кто знал этого человека, умершего в 1957 году. Дядя Роберт — шофер такси в Париже в 20-х годах, потерявший всю семью во время войны, сам довольно слабый игрок, мог часами следить за нашими анализами и блиц-партиями, глядя на Мишу влюбленными глазами. Иногда он выговаривал Мише за что-нибудь, тот слабо защищался, и Ида Григорьевну, всегда занимая сторону дяди Роберта, говорила: «Миша, ты можешь отвечать нормально? Не забудь, что в конце концов это твой отец». Это было семейным секретом: в действительности дядя Роберт был отцом Миши… Сейчас, четверть века спустя, когда никого из них уже нет в живых, вижу хорошо дядю Роберта с неизменной сигаретой в пожелтевших от никотина пальцах, часто и с рюмкой коньяка, и Мишу, особенно последних лет, так действительно похожего на него обликом, манерой говорить, держаться.
Я во время этих пикировок смущенно отводил глаза, но на меня никто не обращал внимания, считая за своего.
Но вот наступал вечер, и надо было идти куда-нибудь ужинать. Вызывалось такси, и мы ехали в один из ресторанов, где Мишу, конечно же, всегда узнавали. Когда Таль стал чемпионом мира, ему подарили «Волгу» — машину лучшей советской марки того времени. Но он отдал машину брату. К технике любой относился совершенно индифферентно и, разумеется, у него и в мыслях никогда не было учиться вождению. Только в последний период жизни у него появилась электрическая бритва, и следы ее вмешательства можно было заметить там и сям на его лице. В мое же время процедуре бритья подвергал его старший брат, чаще же, как и всегда вне дома, он отправлялся в парикмахерскую. Галстуков не любил и носил только, если к тому принуждали обстоятельства. Надо ли говорить, что завязывать их он никогда не научился. И часов не носил никогда. «Вот еще — тикает что-то на руке!» Время в общепринятом смысле для него не существовало. Помню не один упущенный поезд, а к дням его молодости относится попытка догнать самолет на такси (пользуясь трехчасовой промежуточной посадкой), завершившаяся, по словам очевидцев, полным успехом.
В такси нередко играли в игру, о которой я впервые услышал от него: из четырех цифр номера идущей впереди машины сделать 21 (используя каждую цифру только один раз). Мне было трудно проверить, но в сложных ситуациях он с триумфальным видом оперировал корнями, дифференциалами и интегралами.
За ужином и часто после — пили. Миша не любил и не пил вин, предпочитая крепкие напитки — водку, коньяк, ром-колу… Чтобы не быть неправильно понятым, скажу сразу, это не было медленное потягивание через соломинку. Лицо бармена в Вейк-ан-Зее при нашей первой встрече вне России в январе 1973 года, когда он должен был налить в один бокал 5 рюмок коньяку, я помню до сих пор. Несколько лет тому назад Миша, уже плохо державший удар, просто заснул в конце банкета в Рейкьявике. С ним, особенно в последние годы, это случалось чаще и чаще. Кориной и Спасский, тоже игравшие там, были тогда в натянутых отношениях. Но делать было нечего, они посмотрели друг на друга: «Понесем, что ли?» — спросил один. «Понесем», — ответил другой. Дорога была неблизкой, но соперники его юности справилгсь со своей задачей превосходно, а ошарашенному портье гостиницы было объяснено, что вот шахматист — долго думал, сильно устал…
Помню прекрасно его искрящийся, всегда мягкий юмор, его смех, заразительный, часто до слез, его мгновенную реакцию в разговоре, его фирменное, обычно за полночь: «Офидиант! Смените собеседника!» Кажется, Шеридан говорил, что истинное остроумие куда ближе к добродушию, чем мы предпохагаем. Ми-шино остроумие было всегда истинным.