— Дочь Кейси была монахиней и готовилась принести последние обеты во время смерти отца. Неграмотная, но благочестивая девушка. Кубок был спрятан в доме ее отца в Ливерпуле. Она отвезла его в монастырь — думаю, хотела искупить грехи отца; отдала его, чтобы им пользовались во славу Господа. Я не думаю, что сами монахини догадывались о его ценности; возможно, они принимали кубок за семейную реликвию. На их взгляд, это был потир, и они использовали ее в этом качестве.
— Удивительная история! — воскликнул Эмери Пауэр. — Что навело вас на мысль отправиться туда?
Пуаро пожал плечами:
— Возможно, я действовал методом исключения. А потом — удивительно было то, что никто никогда не пробовал продать этот кубок. Казалось, что он находится в таком месте, где обычные материальные ценности не имеют смысла. Тут я вспомнил, что дочь Патрика Кейси была монашкой…
Пауэр с чувством произнес:
— Ну, как я уже сказал, я вас поздравляю. Назовите мне ваш гонорар, и я выпишу вам чек.
— Мне не нужно гонорара, — ответил Эркюль Пуаро.
Собеседник изумленно уставился на него:
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы когда-нибудь читали сказки в детстве? В них король обычно говорит: «Проси у меня чего хочешь».
— Значит, вы чего-то хотите?
— Да, но не денег. Это очень простая просьба.
— Ну, какая же? Хотите полезный совет насчет рынков?
— Это были бы всего лишь деньги в другой форме. Моя просьба намного проще.
— Какая же?
Пуаро положил руки на кубок.
— Отошлите его обратно в монастырь.
Последовала пауза. Затем Эмери Пауэр произнес:
— Вы совсем спятили?
Сыщик покачал головой:
— Нет, я не сумасшедший. Я вам кое-что покажу.
Он взял в руки кубок, вложил палец в открытую пасть змея, обвившегося вокруг дерева, и сильно надавил. Внутри чаши крохотная часть золотой внутренней резьбы скользнула в сторону, открыв отверстие в полой ручке.
— Видите? — спросил Пуаро. — Эта чаша для питья принадлежала Папе. Через это маленькое отверстие яд попадал в напиток. Вы сами сказали, что история кубка полна злодеяний. Насилие, кровь и злобные страсти сопровождали его владельцев. Возможно, зло придет и к вам, в свою очередь.
— Предрассудок!
— Возможно. Но почему вы так жаждали обладать этой вещью? Не ради ее красоты. И не ради ее ценности. У вас есть сотни, а возможно, и тысячи красивых и редких вещей. Вы хотели потешить свою гордость. Вы твердо решили не допустить поражения. Eh bien, вы не потерпели поражения. Вы победили! Кубок принадлежит вам. Но теперь почему бы не сделать широкий, превосходный жест? Отошлите его обратно, туда, где он мирно обитал почти десять лет. Пусть там он очистится от зла. Когда-то этот кубок принадлежал Церкви. Пускай он снова стоит на алтаре, очищенный и получивший отпущение грехов, подобно тому, как, надеемся мы, будут прощены и получат отпущение грехов души людей. — Он подался вперед. — Позвольте мне описать вам то место, где я его нашел, — Сад Покоя, выходящий на Западное море, на забытый Рай молодости и Вечной красоты…
Он продолжал, описывая очарование далекого Инишгоулена.
Эмери Пауэр сидел, откинувшись на спинку и прикрыв ладонью глаза. Наконец он сказал:
— Я родился на западном побережье Ирландии. Мальчиком я уехал оттуда в Америку.
— Я слышал об этом, — мягко сказал Пуаро.
Финансист выпрямился. Глаза его снова стали проницательными. Со слабой улыбкой на губах он произнес:
— Вы странный человек, месье Пуаро. Но пусть будет по-вашему. Отвезите кубок в монастырь в качестве дара от моего имени. Довольно дорогого дара. Тридцать тысяч фунтов — а что я получу взамен?
— Монахини будут служить обедни и молиться о вашей душе.
Улыбка богача стала шире — хищная, голодная улыбка.
— Значит, все-таки это может стать вложением денег! Возможно, самым лучшим вложением из всех, какие я сделал…
В маленькой гостиной монастыря Эркюль Пуаро рассказал эту историю и отдал потир матери-настоятельнице.
— Передайте ему, — тихо сказала она, — что мы благодарим его — и будем молиться за него.
— Ему нужны ваши молитвы, — мягко ответил Эркюль Пуаро.
— Значит, он несчастный человек?
— Настолько несчастный, что забыл, что такое счастье. Настолько несчастный, что не знает, что несчастен.
— А, богач… — тихо произнесла монахиня.
Эркюль Пуаро ничего не сказал — он понимал, что сказать нечего…