— Всё! — прогнала и прутик положила на своё место.
Собравшиеся хохочут по всей лавке и мама с ними.
Потом забаву повторяют снова, но без груши и с тем же весельем.
Шутка тёти Поли распространилась и загуляла на мамину работу в кинотеатр.
Пришли мы однажды к ней в бухгалтерию, где собрались незнакомые взрослые. Шофёр-весельчак Вырва тут же для них начал разыгрывать со мной вшивую сценку:
— Смотрите, какая у нас красивая маленькая девочка-кукла!
Народ затих. Все смотрят на меня.
— А шо твоя мама сотворила у тебя на голове?
— Лёк.
— А в нём шо такое?
— Воси.
— Много?
— Да, — киваю и развожу руками, вон сколько. Все смеются.
— А чем воши там занимаются?
— Кик-кик, кик-кик, — с подскоками прыгаю вокруг счастливого Вырвы под общий хохот, он подбрасывает и ловит меня мячиком. Я принимаю угощения, сажусь за мамин стол, ем сладости. Взрослые продолжают разговаривать о делах, о новом кинодвижке.
Я наелась и стала распускать лёк. Разобрала. Достав гребешочек, подошла к Вырве и протянула ему:
— На. Воси.
Все, засмеявшись, наблюдают.
— Ты мне это даришь?
— Да. Воси. На!
Вырва взял, погладив меня по пышновсталой голове:
— Моя краса, шоб в твоей жизни это была самая большая и последняя вошь, а не такая, как у нас в окопах была. — Поднял меня на руки и говорит маме: — Женя, твоя розумнэнька дочка поставыла меня на место, — всё, вшивая шутка затянулась. — И говорит мне, отдавая подарок назад: — У меня лёк не получится — волосы короткие, да?
— Да.
— Возьми его, он твой. И это, доця, не воши, а гребешок. Гребень. Поняла? Гре-бень.
Повторяю за ним:
— Воси-бей.
— Вошебой?
— Восебой.
Взрослые снова кинулись в смех. Вырва поставил меня:
— Я сейчас, — вышел и быстро вернулся с ситром и печеньем. Налил мне, маме, себе и сказал:
— Женя, твоя дочка сегодня покончила со старой шуткой и выдумала новое слово. Она будет языкознавцем — попомнишь мои слова, — и выпил воду. Мама причесала меня. Я пила ситро. Оно было розовым и сладким, бульки весело постреливали в носу.
Про лёк и «воси» никто потом больше не вспоминал, и я вскоре о них забыла.
Сын, улыбаясь, выслушал мой рассказ и вдруг спросил:
— Почему ты меня назвала Андреем? А не в честь деда, например, или ещё как-то.
— Это случилось давно. Ещё в школе, на каникулах, я прочитала Гоголя. Всем сердцем! Снова читала-возвращалась и думала.
Без сомнений, и старый Бульба, и его старший сын Остап были богатырями и защитниками родной земли. И погибли — страшно, мучительно — героями. Но жалела я Андрия, ведь он жил сердцем — молодым, горячим, неопытным и погиб из-за безрассудной, первой, беззаветной юношеской любви. Гневалась и обижалась на Тараса-забияку, который, казалось, сам втравил сыновей в свои тщеславные боевые затеи и глупо попался врагам из-за оброненной люльки, — жизнь-то могучего воина дороже. Удирай, собирай козаков-товарищей — и снова на ляхов!
Что тут с ними поделаешь, одна порода — негнутые!
Перечитывала отрывки об Андрие и полячке, о том самом предательстве, плакала, но снова понимала и жалела — он шёл спасать от голода свою единственную и ненаглядную. Он не предал женщину! Свою будущую семью. У Гоголя это так ясно, просто, естественно-понятно, а главное — захватывающе-романтично! И я вывела: не, Гоголь, не, Тарасык, как себе хотите, но тех ляхов и тех козаков друг против дружки вон как много, а любовь — одна, на всю жизнь, и мой Андрий — один. Любить — так насмерть!.. Похилил он покорно горячую голову и упал колоском скошенным, искупая смертью вину свою нечаянную…
Своими переживаниями ни с кем не могла поделиться и успокоилась лишь, когда решила: вырасту, рожу сына и назову Андреем. Как решила, так и сделала. Загаданное сбылось по воле Божьей. Это был выход.
— А я в школе поэтому стал Дроном, или Дюшэсом.
— У меня тоже было прозвище.
— Какое?
— Хорошее. Но это уже другая история.
Сын ушёл по своим делам. Прибирая фотографии, я вспоминала родительский дом.
Приехала недавно к маме и брату. Валентин, замечательный архитектор, в отца — левша на все руки, закончил достраивать и расстраивать дом родителей — на две половины, с современным размахом и фантазией, продуманно, с подсобками и всеми удобствами, для себя, для детей и внуков. Это далось великими трудами и терпением: в разрушительную «перестройку» ему пришлось годами — одиннадцать лет вдали от семьи строить-арбайтерствовать под Москвой, чтобы поднять детишек, рядом с которыми всегда была жена Ирина, русская — саратовка.