— Со временем электропоезда ушли в небытие, рядом, а где и поверх, проложен был этот одношпалный цирковой ужасный канат. Только, что тоды, шо теперь, по многу раз на дню, когда вы мчитесь по своим праздным или нужным делам, вы топчите прах умерших. Почивших, не сделавших вам, ныне живущим, ничего дурного, дробя и без того ветхие кости стальными колёсами, сокрушая безносые черепа в пыль, выдавливая остатки зубов и раня ветхую плоть. А вот, спрашивается, за шо?
— Дед, я того-этого, не знал, словом, — наконец смог ставить слово в тираду протрезвевший Эрик.
Поезд, всё это время нёсшийся с протяжным, раздирающим душу огранным гулом, начал вновь сбавлять ход перед очередной станцией.
— То, что ты слышишь, — сказал дед, поднимаясь, внимательно, не отрываясь, глядя на Эрика, нашаривая костыли, — суть стон незаслуженно терзаемых мёртвых. Несчастных, которым и после смерти, у всех такой разной, уж поверь мне, не удаётся до самых сих пор обрести покой. Задумайся об этом, когда в следующий раз надумаешь прокатиться по сему маршруту.
— А, в сущности, — дед закашлялся, — в сущности, по костям мёртвых.
И одноногий болтун прочь заковылял по проходу.
— Эй, дедушка! — окликнул сгорбленную, но всё ещё спину Эрик. — Прости ты… вы откуда это всё знаете?
— А ты женат, сынок, детки-то малые или большие поди уже есть? — вопрос на вопрос прохрипел дед через плечо, не оборачиваясь.
— Да никак нет, — ответил Эрик, почему-то по-военному, хоть на фронтах или генеральских дачах служить не привелось.
— Что, даже дочи какой завалящейся нету? — это поскрипывание костылей.
— Да нет, вроде…Блин, почему вроде — точно нет!
— Зря. А ведь всё было…
Эрик замер, тупо уставившись вслед удалявшемуся попутчику.
— Наркоманы проклятые! — зло пробурчала бабка в дальнем конце пустого, если не считать её, высоко одухотворённую, да скверно выглядевшего парнишку, качающегося вагона. — Нету на вас, окаянных, надзирателя нашего храма Света, жертвования и покаяния! — и истово веря, плюнула на пол.
Эрик проснулся с пением птиц, едва забрезжил рассвет, было ещё почти темно.
По опыту, работая после невостребованного в родном городе института, сторожем, охраняя, таким вот незатейливым образом, никому не нужный и заброшенный государственный детский лагерь глубоко в лесу горы Машук, он знал, что, должно быть, сейчас около четырёх утра.
Так же он знал, что предстоит ещё ворочаться в полузабытье в потной мерзкой постели до пол седьмого утра, когда на весь дом из распахнутого окна не загремит железом — это рабочий мусоропровода потащит переполненные контейнеры в соседней девявиэтажке, ругаясь матом на брошенные на тротуаре и подпирающие двери подъездов сраные легковушки. С тем, чтобы там они и стояли, переполняясь и отравляя пока ещё свежий утренний воздух миазмами, ещё пару-тройку дней, пока мусороуборочная машина, по счастливой случайности, наконец, не сможет подобраться то к одному к другому в положенное время.
Как по расписанию наступили рвотные спазмы.
Добредя до ванной комнаты и держась за края некогда белой, а теперь с жёлтыми потеками, да ещё и выщербленной по краям фаянсовой раковины, он после очередной конвульсии вдруг вспомнил о деде. И весь тот чудовищный кладбищенский прогон.
Встречался ли он давеча с таким персонажем, слышал ли всё это, был ли вообще вчера в городе Девяти Знамён? Или проползал весь прошлый день на четвереньках по плешивому ковру, снятому со стену ещё его предками, чтобы на жрала моль и постеленному на пол?
— А ты женат, сынок, может, детки есть? — вдруг возник в голове хриплый старческий голос.
Голос того самого деда! Из, как он её там называл, электрички! Или всё таки обычного монорельсового поезда? А может, сна?
Эрик по привычки начал отрицательно качать головой.
И вдруг остановился.
Как, нет?
А чья тогда крошечная тёплая ладошка, вместо, как сейчас холодного фаянса раковины, лежала в его крупной пятерне, когда он… они… возвращался раз за разом с опостылевшей, но приносившей доход работы в магазине? Чей маленький ребёнок со смешным вздёрнутым носиком шёл, спотыкаясь, так близко рядом, таща непомерный, набитый дорогостоящими толстыми учебниками ранец? Ранец, который папа, отпахав на ногах девять часов без перерыва, просто не хотел, да и не мог уже тащить сам?
Не мог? Или всё таки не хотел?
А ведь стоило хоть раз попытаться.
Он — скотина.