Он сам собрал приемник из деталей, которые просил привозить ему из райцентра и города. Со временем смастерил и водрузил на крышу мощную антенну. Он делал это без какой-либо определенной цели — такая работа его успокаивала. Поняв же, что по его приемнику можно поймать даже самые отдаленные станции мира, внезапно осознал, что им все это время руководило желание услышать хоть какую-то весточку о Маше.
Он знал: она не пропадет и не затеряется нигде.
Географию радиоэфира Толя изучил как свои пять пальцев. На русском вещали все более-менее цивилизованные станции; за последний год Толя неплохо освоил английский — Нонна сама привезла ему из города несколько самоучителей и книжек, а еще толстый словарь.
Он настроил приемник на «Голос Америки». Неподалеку работала мощная глушилка, но Толя знал, что поверхность реки обладает способностью доносить чистый сигнал, стоит правильно расположить антенну.
Политику он не любил — в сравнении с каждодневной человеческой жизнью она казалась ему игрой злых капризных детей, оставленных без присмотра беспечными взрослыми. Он никак не мог поверить всерьез, что где-то в мире люди могут убивать друг друга из каких-то изощренных, словно изобретенных разумом космического чудовища орудий. Он любил слушать музыку и очень радовался, когда, вращая ручку приемника, набредал вдруг на те пьесы, которые играла в «Солнечной долине» Маша. Еще он пристрастился к оперной музыке — он никогда не слышал, как и что поет Маша, но догадывался, что она поет именно эту музыку.
…Американцы по уши погрязли в политике, голоса их дикторов были словно лишены всех без исключения человеческих чувств. Зато «Радио Варшавы» передавало какую-то оперу. Толя немного понимал по-польски — это произошло как-то само собой, и он даже не сразу об этом догадался. Он узнал в антракте, что давали прямую трансляцию из сицилийского города Катанья оперы Беллини «Норма». Диктор перечисляла состав исполнителей, коротко излагая их биографии. Норму пела молодая американка с красивой звучной фамилией — Грамито-Риччи. Диктор сказала, что она очень красива и обладает редким по диапазону голосом, а также ярко выраженным сценическим «персоналите». «Она получила недавно премию на конкурсе в Барселоне, — рассказывала веселая молодая полька. — До этого брала частные уроки пения в Нью-Орлеане и Хьюстоне у известных в прошлом вокалистов. Это очень большая честь петь Норму на сцене театра Беллини в день рождения великого маэстро, и ее удостаиваются далеко не многие даже очень известные певцы».
Толя собрался было повернуть ручку приемника, но тут снова зазвучала музыка, и он сразу оказался в полной ее власти. Она перенесла его в неведомую страну, где все было близко и понятно — даже не верилось, что так может быть. Он не знал содержания «Нормы», да ему и не хотелось его знать — любую музыку он привык наполнять своим собственным содержанием. «Быть может, Маша тоже поет в этой опере», — невольно промелькнуло в голове.
И вдруг он услышал ее голос. В том, что это пела Маша, у него не возникло ни малейшего сомнения. Он медленно поднялся с табуретки и, с опаской глядя на приемник, точно тот мог взорваться, отошел в дальний угол комнаты и присел на корточки. Во рту пересохло, сердце превратилось в большой тяжелый ком, который с трудом ворочался под ребрами. «Я умру сейчас, — подумал Толя. — Нет, я, наверное, буду жить. Но мне так больно… Как хорошо, когда так больно. Пусть будет еще, еще больней…»
Он почувствовал, как мозг, ставший после болезни свинцово тяжелым и утомленным, пронзило миллиардами острых иголочек и в нем стала стремительно циркулировать кровь. Такими же иголочками пронзило ладони, ступни ног, суставы плеч, живот. Он вдруг вскочил и кругами заходил по комнате. Потом побежал. Захлопал в ладоши. Наконец, повалившись на спину, задрал ноги и стал с силой молотить ими воздух.
Опера закончилась очень быстро — или же так показалось Толе, погруженному в свои думы. Полька снова что-то рассказывала, но теперь Толя понимал лишь отдельные слова, которые никак не мог соединить в предложения. «Успех… Корзины цветов… Восходящая звезда…» — только и дошло до него.
— Бабушка! — Толя вихрем ворвался в комнату Таисии Никитичны. — Я ее слышал! Она — восходящая звезда. Я знал, бабушка, что это случится.
Таисия Никитична сидела на кровати, свесив тонкие голые ноги, и читала «Правду». Взглянув поверх очков на внука, она сказала:
— Будешь дураком, если кому-то расскажешь об этом. Минимум пять лет дадут. И дом конфискуют в пользу государства. А мне-то куда на старости лет деваться? Ты обо мне подумал?