Вечный романтик, Василий Аксенов встал теперь лицом к лицу с так называемой «косной материей». Раньше он как-то лучше умел ее эстетизировать, умел весело взаимодействовать с ее занимательными сторонами, с ее диковатой красотой, с ее комичной неповоротливостью.
Наезжают поливальной машиной. Матерят в бога и в душу. Голосуют с обочины. Подсаживаются, вваливаются с кошелками, узлами-сумками, лезут с разговорами, с длинными рассказами о своей жизни, с этой нескончаемой пьянью, дурью, низменной хитростью, дешевым гонором…
Сил нет!!!
Тошнит от человеческой дури.
«Странное дело… Дуров страдает от хамства».
«Казалось бы, привыкнуть уже…»
«А он не привыкает… бесится».
Ну вот, это реально. Оторвавшийся от колдовства, волшебства, шутовства, аксеновский герой смотрит на людей, далеких от возвышенной его игры с шалуньей-рифмой и от высокой его усталости при работе над жанром.
На них джинсы, и на тебе джинсы.
А дисконтакт полнейший. Иное измерение!
Они с добром: с исповедями, с шутками, со щедрыми мятыми рублевками-трешками.
И ты с добром: ты вежлив, корректен, скромно отказываешься от денег.
Дисконтакт. Прозрачное стекло: видно, а не чувствительно. Стена.
И это — самое страшное и сильное впечатление мое от новой повести В. Аксенова. Подчеркиваю: самое сильное! Это уже не стилистические интермедии и словесные «закидоны», от которых можно избавиться. Это драма, драма реальная, вне которой и без которой повесть вообще теряет всякий смысл. Это — опыт, и, как всякий опыт, он не может быть «отменен», а должен быть пережит, преодолен и превзойден.
Больше скажу, в своей мучительной неконтактности с «материалом» В. Аксенов глубоко понятен мне. Это тот странный случай, когда, восставая против автора, понимаешь горькую необходимость и его исповеди и твоего восстания против него. Да ведь я не «против»… Могу сказать, что мне больно и страшно за Павла Дурова. Я к нему привязан той давней многолетней сродненностью с аксеновской прозой, все слабости которой мне всегда потому и были близки и внятны, что они и мои тоже. И вот сейчас, мысленно сидя за его спиной в автомобиле, мысленно следя за его мгновенными встречами, мысленно входя в его положение, я мысленно и кричу ему: нельзя так, нельзя! Это смертельно, унизительно, губительно то, что ты делаешь, то, как ты чувствуешь!
Маманя какая-то на дороге. Подсела. Разговорилась. Зятя своего беспутного стала поносить.
«Из плюшевой жакеточки, из суконного серенького платочка, изоправы бабской доброты вдруг выглянуло малоприятное, бессмысленное от злости куриное рыльце…»
У Павла — функциональный взгляд на партнера. Она ему творожничек — спасибо. Она к нему со своими глупостями — перетерпим молча. Стена…
Но ведь там, за плюшевой жакеточкой, за сереньким платочком, за злостью мелкой, тоже, наверное, личность? Нет.
Там «биологическое тело», печально констатирует Павел Дуров.
Он подыгрывает этой «псевдореальности», словно откупается от нее. Еще одна тетка в платке? В конце концов проще подвезти ее, думает он. Интересно, сколько ей? Тридцать пять… Ого, двадцать семь?? От такой ошибки в нем просыпается любопытство… к «биологическому телу». А почему, от какой такой жизни двадцатисемилетняя женщина выглядит на сорок? — об этом Павел как-то не задумывается. На такую мысль много душевных сил надо. Проще так: ах, вы в ларьке пивом торгуете? Как интересно!.. Ну, я вам тогда расскажу, какие в Москве элегантные парики продаются… Ах, про парики не надо? А что надо? Про любовь несчастную посоветоваться?.. «Это его развеселило. Он зло улыбался и думал, какие, оказывается, страсти-мордасти бушуют в пивных ларьках, и это, безусловно, говорит о возросших запросах, о том, что принцессы торговой сети уже перешагнули ступень первичного насыщения. В этом уже есть нечто дворянское, думал он. Это что-то вроде фигурного катания, так он думал…»
Насчет дворянского — это он зря загнул; дворяне были простодушнее и сентиментальное, они говорили умиленно: «И крестьянки любить умеют…» Наш герой куда как суровее, при всей своей элегантной вежливости.
А я вот что думаю. Эта рано постаревшая женщина — интересно, что она делала лет за десять до этой встречи? В те славные годы, когда молодой Павел Дуров на столичных джаз-фестивалях вкушал импровизации на темы эллингтоновского «Одиночества», тонко судя о степени дерзости того или иного музыканта, — а она, что делала в ту пору она, «принцесса торговой сети»? Кончала техникум? Шла замуж за «хорошего человека», веря, что двое детей и дом — это счастье? Думала ли она, что мужчина, который ее разбудит, появится не около ворот техникума, а у пивного ларька? Что ей было делать с «хорошим человеком»? Ждать? Гнать? Врать? Павел Дуров, у вас есть дочь? Не хотите ли, чтобы она пошла работать в «пивную точку»? А пиво пьете? В жаркий день, когда притормаживаете на своем стремительном пути от знойных гор к прохладной "Балтике (или обратно)?