«Нет ни одной роли, которая давалась бы науке легче, чем роль ученика Вагнера» (из «Фауста» Гёте), который «как сухой лицемер нарушает полноту видения». Духовидцы склоняют теперешних вооруженных естествознанием наблюдателей к чисто психопатологическим истолкованиям своего опыта, а если возможно, то и к соответствующему «целительному» воздействию. Наше сегодняшнее время пугливо защищает себя от всех потрясений трансцендентного, так что современных визионеров прежде всего помещают в клинику с честным намерением избавить их от такого рода «нарушений». Носителей подобного рода «аномальных» душевных способностей, живших в прежние времена, сейчас также объявляют психопатами и, таким образом, пусть задним числом и только в воображении, помещают в ту же клинику»[47].
В этом забвении иррационального современным человеком, который считает патологией все то, к чему он слеп, мы неизбежно пройдем мимо того, что бывают и всегда были такие переживания, «которые растут в душе из нее самой, без всякого касания или препятствия, в чистом своеобразии. Такое переживание достигает полноты по ту сторону мирской суеты, свободное от всего. Оно не нуждается в пище, и яд не может повредить ему. Душа, которая возрастает в этом переживании, крепнет сама в себе, владеет самою собой, переживает саму себя — безгранично. Теперь она беспредельна потому, что полностью пожертвовала собой как вещью, принадлежащей миру, полностью погрузилась в свою глубину; ядро и кожура, солнце и глаз, пьющий и питье в одном»[48].
Греки то переживание, о котором говорит здесь Мартин Бубер, именовали «экстазис», они понимали под этим выход за пределы будничного сознания. Большие зрячие мыслители Запада, каковы были Платон или Плотин, а также другие, близкие им по духу, — знали об этом опытно. Впрочем, следует иметь в виду, что зрячий Бёме не может быть поставлен в один ряд с такими визионерами, которые достигают сверхчувственных восприятий за счет подавления сознания в трансе или с помощью наркотиков. Его будничное сознание было не затуманено, а, напротив, обострено. Это видно из свидетельства Абрахама фон Франкенберга: видение Бёме возжигается от «приятно-радостного свечения» цинкового сосуда. Для того чтобы удостовериться в реальности своего духовного восприятия, он выходит на природу, где его просветленное состояние сохраняется. В отношении Бёме нельзя подметить ничего такого, что давало бы основание говорить о ненормальном отчуждении от мира или о болезненных наклонностях, хотя Бёме принадлежит к интровертному типу в смысле К. Г. Юнга — в этом случае преобладает функция интуиции. Каковы же вопросы, которые он интенсивно исследует до своего духовного прорыва? Это проблемы познания: вопрос об «истинном небе», незримом внешнему глазу, которое «до сих пор от детей человеческих почти совершенно сокрыто». Это вопрос о значении добра и зла как структурных компонентах сущего. Вопрос о бесконечном качественном различии между Богом и человеком — вопрос, который до Бёме волновал пророка Иеремию, Лютера, Кальвина, а после — Паскаля, Кьеркегора и Карла Барта. Эти вопросы формулировались в связи с признанием «большой глубины этого мира» при рассмотрении творения. «Во всех вещах я находил добро и зло, любовь и гнев: в неразумных тварях и равно в дереве, в камнях, земле и стихиях, равно в людях и животных. Я рассматривал малую искорку — человека, — что же он пред Богом сравнительно с этими великими творениями — Небом и Землей. И поскольку я находил, что во всех вещах было добро и зло, в стихиях и равно в тварях, и что в этом мире безбожным так же хорошо, как и набожным, и что варварские народы удерживают за собой лучшие земли, и что счастья им достается, пожалуй, еще больше, чем набожным, я был совсем опечален и весьма огорчен и меня не могла утешить никакая книга из тех, что я знал, но все же дьявол не мог праздновать победу, хотя и внушал мне тогда кощунственные мысли, о которых я хочу здесь умолчать»[49].