Дьявол. Фрагмент гравюры Дюрера «Рыцарь. Смерть и Дьявол». 1513
Немного смутил Бёме призыв: «Сапожник, занимайся своим собственным делом!» Автор «Утренней зари» пишет в связи с этим: «Я также предвижу, что чада плоти будут поносить меня и говорить, что я должен жить своим ремеслом и не заботиться о таинственных вещах, и лучше для меня прилежно трудиться, кормить себя и свою семью, а философию предоставить призванным и обученным философии. И с этой стороны дьявол часто атакует меня»[74]. Однако если бы он и решил опустить руки, ему пришлось бы признать, что для него «это предприятие… слишком тяжело», — тогда врата познания снова бы закрылись.
Несмотря на нужду в подобного рода самовнушениях, он рискует бросить вызов «ученым и высокоиспытанным мастерам звездного искусства», то есть естествоиспытателям своего времени, и в равной мере господам докторам из высшей школы: «Ваше познание стоит в пределах дома смерти, во внешней понятности и в воззрениях глазами плоти… Я же строю не на вашем основании, но оставляю ваше познание на его седалище, я его не изучал и пишу в духе своего знания… Мое знание в рождении звезд — там, где рождается жизнь и где она пробивается сквозь смерть, там, где возникает волнующийся Дух и где он пробивается вовне. Возбужденный и взволнованный им, я и пишу»[75]. Гёрлицкий сапожник призывает докторов к высокой духовности: «Вы теологи, здесь Дух открывает врата и двери. Если же вы не хотите этого видеть, не хотите отпустить пастись своих овец на зеленые луга, но только на высохшие пастбища, вам придется отвечать за это пред гневным Судом Божьим. Так что глядите в оба!»[76]
Что же дает маленькому человечку мужество и самоуверенность избрать именно такую манеру речи, когда он обращается к авторитетным представителям власти? Это — харизма, такая уполномоченность, которая не дается земными инстанциями и дарование которой может быть датировано как раз переживанием прорыва. Харизматик Бёме ведет себя перед служителями церкви и представителями высшей школы отнюдь не так, словно он непогрешим и его взгляды не нуждаются в корректуре. Но он настаивает на «правильном и фундаментальном ответе» на такие, скажем, вопросы: о «глубинах превыше Земли» (понятие, которое для Бёме является выражением глубочайшего опыта), «из чего родилась глубина», в чем состоит богоподобие человека, что такое гнев Божий. Если же ученые приписывают сапожнику ошибочные взгляды, «то я готов первый бросить мою книгу, а также все, что я написал, в огонь, проклясть и готов послушно принять наставления». На возражение, что не подобает задавать некоторые вопросы, ограничивающее рамками запрета пределы познания, Бёме отвечает так: «Послушай, если мне не следует спрашивать, то не следует и тебе судить меня. Если ты хвалишься познанием света, но сам оказываешься слепым поводырем слепых, как же ты можешь указывать путь? Не свалитесь ли вы все вместе в вашей слепоте?»[77]
Апологии. Гравюра титульного листа полемических писем Бёме против Бальтазара Тильке. 1682
То, что Бёме может сказать теологам и своим критикам, в целом сводится к следующему: «Я беру Небо в свидетели, что делаю лишь то, что должен делать, ибо Дух побуждает меня к этому, ибо я полностью пленен им и не могу от него защититься; таков я буду и впредь, что бы мне ни пришлось в связи с этим пережить»[78].
Таков Яков Бёме, человек, испуганный глубиной бытия, измученный метафизической меланхолией, и в то же время движимый духом харизматик, которому открылись врата восприятия высших порядков. Он должен противостоять обыденной реальности вопреки тем, кто в своих рассуждениях исходит из предпосылок познания или лее довольствуется измерением и взвешиванием внешней стороны действительности. Но как возможно увиденное сверхчувственным зрением пронести через порог сознания и выставить в свете будничного сознания? Удастся ли найти языковую одежду, годную для содержаний другого порядка?
Бёме действительно беспокоят эти проблемы.
Его писательство и писания
Человек, который привык орудовать шилом и обрабатывать колодки, взялся за перо. Случилось это не сразу. В памятной 19-й главе «Утренней зари», а также в выше процитированном письме Каспару Линднеру Бёме, уже прозревший, сознается, что охвачен «большим желанием писать о сущности Бога». «И запало мне в сердце написать об этом в памятном послании, хотя тяжело принудить писать своего внешнего человека. Я должен был обращаться с великой тайной как ребенок, ходящий в школу. Внутри я видел это лежащим в большой глубине. Ибо я глядел словно насквозь в хаос, но описание увиденного было для меня непосильным. Это жило во мне двенадцать лет как в растении и открывалось время от времени, и я носил это, как жена носит во чреве плод. И я вынес это наружу, и это разразилось, как ливень, который накрывает того, кого он накрывает. Вот как это было со мной. Я записал то, что возможно было вынести наружу»[79].