Перед трактиром Зеппля — они всегда носили фамилию Зеппль, наши трактирщики, все они были первенцами — Фишер остановился. Он вынул из карманов горсть монет и швырнул их внутрь. Сначала все было тихо, потом он услышал, как пьянчуги спорят из-за денег. Один за другим они вышли на улицу, чтобы поглядеть на источник своего счастья. Фишер пообещал дать им еще, если они пройдут по домам и объявят, что он, силач Фишер, завтра покажет всей деревне, на что способен человек. И чтобы крестьяне прихватили с собой по нескольку монет, он демонстрирует свое искусство не задаром.
Затем он стал искать кого-нибудь, кто одолжит ему шесть лошадей, и наткнулся на деда, которому тогда было всего двадцать лет. На следующий день, когда силач встретился с дедом, собралось уже много народу. Были и люди из соседних сел — весть о том, что в Трибсветтере будет на что посмотреть, быстро облетела всю округу.
Зрители пришли пешком, приехали на телегах и верхами и встали широким кругом на окраине деревни. Когда Фишер и дед появились и начали прикреплять цепи к лошадям — по одной к каждой, — люди вытянули шеи, стараясь ничего не упустить. Когда Фишер заговорил, все затихли.
«Я — силач Фишер. Раньше я работал в цирке, а теперь выступаю сам по себе. Я обладаю сверхчеловеческой силой, которой меня одарил Господь. Я могу тянуть паровозы и поднимать телеги с десятью жерновами. Сегодня я удержу этих лошадей только силой своих мускулов. Но и силачам нужно чем-то питаться. Поэтому, если вы будете так добры и бросите несколько монет в этот горшок, я буду вам чрезвычайно благодарен».
Он поставил горшок в траву, и зрители стали подходить и бросать туда монеты. Самую длинную цепь Фишер обмотал вокруг шеи, а на руки намотал по три коротких. «Если моей силы не хватит, то они сломают мне шею», — объявил он. Именно это лошади и сделали.
По нему тоже звонил большой колокол. Во время похорон предшественник священника Шульца так сильно дергал колокольную веревку, что его поднимало в воздух. Раздавался красивый, чистый звук: в бронзовом литье не было ни трещинки, ни щербинки. Тому священнику нравилось парить на волнах звона, заполнявшего пространство. Еще много лет он пугал людей, звоня в колокол, просто чтобы послушать его.
С привычной сноровкой я мысленно пробегал по списку наших покойников, как лучший их знаток. Каждый раз, когда дома отец хватался за ремень, они терпеливо принимали меня. Теперь им пришлось проявить все свое терпение, ведь русские нарушили покой не только живых, но и мертвых.
Я думал и о новых покойниках, о тех, кто умер уже после моего рождения. Как, например, Эрнст Ренар, первый отцовский управляющий: он заболел бешенством и долго мучился, лекарства Непера ему никак не помогли. Или директор паровой мельницы Людвиг: отец отстранил его от дел, и тот застрелился 1 февраля 1934-го.
Но дольше всего я задержался на одном имени — Катица. Последняя, самая свежая покойница на нашем кладбище. Когда же я снова увидел ее после той постыдной, первой встречи в поле?
Вскоре после начала войны всех мужчин созвали на собрание. Барабанщик медленно шагал по деревне, останавливался через каждые сто метров и вещал: «Слушайте, слушайте, крестьяне! Началась война. У нас пока мало что происходит, но все может быстро измениться. Бургомистр назначил на завтра, после полевых работ, общее собрание мужчин-швабов. Явка обязательна. Освобождаются только больные и те, у кого должна родить скотина».
На следующий день отец и дед нарядились в праздничную одежду, поскольку и подумать нельзя было явиться в будничном. Мать начистила им сапоги, постирала и накрахмалила рубашки. Она обобрала катышки с их сюртуков и запрягла в коляску лучшего коня. Когда они уехали, она провела рукой по моим волосам и сказала:
— Ты подумал о Рамине? Скорей собирайся к ней, она наверняка уже ждет тебя. И не забудь курицу.
— Мам, а почему мы вообще кормим Рамину?
— А ты не хочешь, чтобы кормили? — ответила она вопросом.
— Наоборот! Пусть так и будет всегда. Я хочу каждую пятницу относить Рамине курицу, пока не состарюсь.
Мать пошла на кухню собирать мешок, и я последовал за ней.
— Чего тебе еще?
— Как я родился на самом деле?
Она не ответила, поставила мешок у двери и стала жарить овощи. На некоторое время она вроде забыла обо мне, а потом подняла голову и спросила:
— Да что с тобой сегодня? — И снова занялась овощами.
— А отец и правда мой отец?
Она не подняла глаза, не перестала готовить, а лишь стала делать это еще усерднее. Больше она ничем не показала, что я застал ее врасплох своим вопросом. Тем же голосом, — быть может, чуточку сдавленным, — она ответила: