Я впервые услышал, как дед назвал моего отца сынком. Это удивило и отца, он остановился на пороге:
— Ты чо, и впрямь захворал?
— Нет, не хворый я, — ответил дед.
— Не хворый, а помирать собрался.
— Время доспело, Гордей. Отмерен мой час. Ты к вечеру-то вертайся...
Отец, уже с бичом в руке, потоптался в нерешительности у порога, беспокойно посмотрел на деда:
— Люди меня ждут там, не могу не ехать. Давай я тебе доктора позову.
— Не надо. Раз час пришел, то никакой дохтур не поможет. Ты ба... это... наклонился ба ко мне, — попросил дед.
Отец подошел, наклонился:
— Чо еще?
Дед пальцами ощупал его лицо, вздохнул:
— Морщины уже набежали на тебя, Гордей... Ну, езжай. Поглядел я тебя, а теперя езжай. Родный отец помирает, а он едет, — с горькой усмешкой сказал дед.
— Ты не дури. — В голосе отца слышалась растерянность. — Вставай, вон чай поспел давно. Попей с сухой малиной иль с медом — все как рукой сымет.
— Ее рукой не сымешь, — ответил дед. — Езжай, чо стоишь-то. К вечеру, говорю, вертайся, может, еще дотяну.
— Ладно, поехал. — Отец решительно открыл дверь и впустил в избу облако морозного пара.
Меня ждали дружки, их свист я уже слышал под окнами. Мы еще с вечера договорились идти кататься на санках с речного крутояра. Я засобирался. Дед окликнул меня.
— Внучек, подойди-ка, чо сказать хочу. Я подошел.
— Наклонись-ка, — попросил дед. Я наклонился.
Дед быстро обежал твердыми пальцами мое лицо, вздохнул, улыбаясь в бороду:
— Растешь, парень. Тебе сколь годов-то, чой-то я запамятовал?
— Десять.
— Эв-ва, десять! — с каким-то даже удивлением произнес дед. — Пахать уж могешь, а ты все бегаешь. Куды собрался-то?
— На санках кататься.
— «На санках»! А корова-то кормлена?
— Не знаю, — ответил я.
— Ты подкинь-ка ей сенца. Телиться ей скоро уж. И морозы вон какие стоят. Греться надо ей. Она когда ест — греется. Ты возьми-ка сенца навильничек, послаще выбери-то.
Помолчал.
— Глядишь, телочку принесет. Две коровы будут.
— Куда нам две? — удивился я.
— Куда! Куда! — недовольно произнес дед. — Жить — вот куда.
Вздохнул:
— Жалко, что в морозы помирать довелось. Могилу тяжело копать, земля-то наскрозь промерзла. Лучше ба весной. Весной земля отмягнет. Ну да господь бог, ему видней, когда призвать к себе.
Я нетерпеливо топтался, меня дружки под окнами дожидались.
— Пятки жгет? — догадался дед. — Дружки-товарищи заждались. Ну, беги, внучек. Да не поморозься. Мороз-то ноне крутой, как кипяток.
К вечеру дед умер.
Никто не видел, как отошел он в мир иной. Мать доила корову, я с дружками носился по деревне, отец еще не вернулся.
Дед лежал с открытыми глазами — в смертный час некому было прикрыть ему веки. Он смотрел перед собою, будто хотел разгадать загадку — зачем приходил он в этот мир?
Отец сам стругал ему гроб. И у нас во дворе стоял веселый сосновый дух, золотистые стружки лежали на снегу и приятно хрустели под ногами. Приходили мужики, говорили отцу:
— Гордей Петрович, подсобить?
— Нет. Отцу гроб должен делать сын.
И он сделал его большой, добротный. Потом рыл могилу. И опять приходили мужики, спрашивали:
— Подсобить ай нет?
— Нет, — упрямо твердил он. — Могилу отцу должен копать сын.
Копал он долго. Долбил ломом звеневшую землю — она была как камень. Скинув полушубок, отец работал в одной гимнастерке, и на спине она темнела от пота. От него валил пар. Он выкопал могилу, обтесал стенки лопатой, выбрался из ямы, сказал:
— Ну вот, папаша, дом я тебе сделал хороший. Место тут сухое, веселое. Березку посажу. Она тебе песни петь будет.
Я окоченел, пока ждал, когда отец закончит копать. Отец смахнул с лица пот и сказал:
— Когда я помру — ты вот так же сам похоронишь меня.
Мне не довелось ему рыть могилу. Я даже не знаю, где он похоронен. Но об этом потом.
А тогда, опустив гроб с телом отца в могилу, он сам забросал яму мерзлыми комьями земли, подровнял и обхлопал холмик лопатой, пообещал:
— Весной, папаша, приду, подправлю могилку. Лежи.
И поклонился в пояс.
Через два десятка лет, попав в свое село, я не нашел могилы деда. На том месте, где было кладбище, разбили сквер.
Я даже приблизительно не мог определить, где лежит мой дед. Негде было положить цветы и постоять в задумчивости. Ни следа, ни отметины от человека. И остался он теперь только в моей памяти, как, подперев рукой буйную головушку, поет «Скакал казак через долину...».
Зачем ты жил, мой дед? Чтобы продолжить себя во мне? Только в этом и было твое предназначенье на земле? Спасибо, мой поклон тебе. А еще зачем? Ведь было же что-то еще, если из мрака, из того таинственного и непонятного небытия ты появился на свет!