Чувствую, что начинаю сдавать. Уже не так легко ходит рука с ножом, уже отекли ноги от напряженного и недвижного стояния на месте.
Все сильнее и сильнее жжет солнце. Ни ветерка, ни дождичка с океана. И сам океан как расплавленное олово. Даже от воды духота. Африка рядом.
Скорей бы уж кончалась эта подвахта! Не выдюжу. «Ладно, не ной! — прицыкиваю на себя. — Другим не легче». Вон еле тащит корзину рефмеханик Эдик, смуглый, маленький, подвижный и безотказный. На подвахте всегда на самом трудном месте — на подаче. А силенок у него — не очень.
Кидаю ошкеренную рыбину в корзину, а попадаю в него.
— Кто это меня? — недоуменно спрашивает Эдик, уже готовый улыбнуться в ответ на шутку.
— Извини. Я.
Эдик улыбается, мол, бывает.
Кидаю вторую и — что за черт!—опять в него.
— А сейчас кто? — поднимает голову Эдик, уже без улыбки.
— Извини. Опять я.
Кидаю третью и снова вместо корзины попадаю в Эдика. Ну что за напасть!
Эдик смотрит на меня укоризненно и подозрительно.
— Не буду больше, — заверяю я и четвертой рыбиной хлещу ему прямо по лицу. Будто кто нарочно направляет мою руку. (Позднее понял, что это от усталости, руки уже не слушались.)
«Ну, — думаю, — сейчас взорвется!» Но Эдик обиженно качает головой и молча идет к шлангу умываться. Только нагибается, как кто-то врубает полный напор, и тугая струя бьет Эдику в лицо, чуть с ног не сшибает. «Сейчас озвереет», — жду я. Нет, наоборот, смеется. Возвращается к столу весь мокрый, зато чистый.
— В сапоги налил, —смеется Эдик, показывая ослепительно белые зубы. Он уже загорел, черный как африканец, и зубы резко выделяются на смуглом лице.
Вода по резиновому фартуку скатилась в сапоги, налилось порядком, слышно, как хлюпает она у него в бахилах. Но выливать он не стал: некогда — идет шкерка. Мокрое шлепанье рыбы, стук ножей, визг циркульных пил, тяжелое дыхание матросов... Темп, темп, темп!
Сизая дымка, что была с утра над океаном, рассосалась, и над головой плавится белое тропическое солнце. Жжет зверски. Пот заливает лицо, выедает глаза, но утираться некогда — за кормой уже всплыл и подтащен к слипу новый трал, набитый втугую рыбой. Надо быстрее освобождать палубу для новых тонн.
Шутки и смех стихли. Все работают на пределе. С остервенением. Рвутся, как спортсмены к финишной ленточке. Скорей, скорей!
А силы уходят. Еще немного, еще чуть-чуть, и я — пас. Скорей бы уж кончалась подвахта.
— Музыку! — хрипло кричит капитан, увидев в окне рубки Тин Тиныча. Тот кивает в ответ и спешит в радиорубку.
И через минуту над океаном наяривает русская плясовая. Матросы оживляются, веселее стучат ножи, утихнувший было азарт работы снова разгорается. Слышится смех.
— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод. — Дярёвня близко.
— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.
Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:
— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.
— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом. — Полосни из шланга!
Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:
— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!
Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.
— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!
Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.
И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.
Ну наконец-то все!
Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:
— Пошел! Пошел!
И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.