Раздались гулкие шаги. Ступеньки на лестнице, ведущей в шахту с Потсдамер-плац, были железные.
Шарик затаился в нише.
В галерее всюду горел свет, неяркий, но, если привыкнуть, всё видно.
Открылась дверь. Вошел невысокий, плотный человек. Глаза узкие – точно он, японец. Повертел башкой, прислушался. Ну-ка, куда пойдет?
Под землей было так: галерея прямо, где потом будет станционный зал; галерея налево, где склад; справа дверь с надписью «Вход запрещен». Там бункеры для своих, работягам совать нос не положено.
Японец поколебался. Потом уставился на какую-то закорюку, выведенную мелом прямо над запрещающей табличкой. Радостно вскрикнул. Кинулся к двери. Она была не заперта.
Шарик в своих матерчатых тапочках бесшумно крался сзади. Он знал, что живым отсюда японец не выйдет, и не мог взять в толк одного. Если человека надо грохнуть, на кой все эти манирлихи? Вынуть рогатку, натянуть резинку на полную силу, да свинцовой дулей в затылок. Плевое дело. Но инструкция есть инструкция.
В квадратном зальчике, где герр полковник обычно собирает ребят, чтобы раздать задания, тоже три коридора: налево пойдешь – в первый бункер попадешь, направо – во второй, прямо – в третий и в четвертый.
Японец остановился и опять без ошибки направился, куда следовало. На стене около среднего прохода тоже белел мудреный знак. «Иероглиф» – вот как это называется, такая грамота китайская.
Дальше коридор раздваивался – в третий бункер идти или в четвертый. В третьем телеграф, в четвертом кабинет начальства.
Никаких надписей мелом на стене не было, но японец углядел что-то на полу галереи, что вела в четвертый бункер. Наклонился, подобрал и аж заквохтал от радости. Это были не то бусы, не то четки, зеленые.
– Данна! – заорал японец. – Доко дэсу? Анта но китёна нэндзю-о оросьте симатта ё![21]
И как побежит. Шарик – за ним, вдоль стеночки, беззвучный и невидимый в своем сером наряде.
Вдруг зазвучала музыка. Там в кабинете граммофон, он и заиграл, запел женским голосом. Песню Шарик слышал, «Три ворона» называется. Красивая такая, но грустная. Ее ребята из Англии иногда пели, когда тосковали по родине. У них она вроде «Милого Августина», все ее знают.
Японец завопил пуще прежнего:
– Эмма!
Распахнул дверь в четвертый бункер.
Вот тебе на! Там в кресле сидела баба. Рыжеволосая. Не шелохнулась, не повернулась. Шарик ее никогда раньше не видел. Как и когда спустилась в шахту, хрен знает.
– Эмма! – снова закричал японец. Кинулся, тронул бабу за плечо, а она возьми – и бух на пол. Стук глухой, неживой. Шарик не сразу сообразил, что это манекен.
Поражаться поражался, но что велено, исполнял: проскользнул в бункер, дверь за собой закрыл тихонько, хотя можно было особо не осторожничать – граммофон заглушил бы.
Теперь полагалось оставаться в закутке перед дверью, ждать команды. Шарик и остался, только рогатку приготовил.
Японец очумело пялился на манекен и даже не заметил, как из глубины комнаты, из полумрака вышел герр полковник. Кашлянул.
Этот повернулся, спрашивает:
– Кто вы? Где господин? Где Эмма?
Говор смешной такой, будто дурака валяет.
Герр Хентеш остановил граммофон. Стало тихо.
– «Эмма в Раю». Это единственное, что я должен тебе сказать. Черт знает, что это значит, да мне честно говоря и наплевать, – сердито пробурчал герр Хентеш. – Приказано – исполнил. Так в рапорте и напишу.
– В каком рапорте? – пролепетал японец. – Эмма… в раю?
Герр полковник подошел к нему ближе, с интересом оглядел.
– Чем это ты «особо опасен»? С виду не скажешь. Ладно, мне некогда. Заканчиваем спектакль.
У японца откуда ни возьмись в руке появился револьвер.
– Кто ты такой?! Где господин?!
– Ну, с револьвером всякий может, – разочарованно протянул герр Хентеш и приказал: – Кугельхен!
Выбить из руки револьвер с десяти шагов для Шарика был пустяк.
Клиент вскрикнул, схватился за ушибленную кисть, револьвер отлетел к стене.
Только теперь, обернувшись, японец увидел, что сзади есть кто-то еще.
«Ничего-ничего, я не вмешиваюсь, не обращай на меня внимания», – показал жестом Шарик. Его работа была закончена. Такой приказ: сопроводить и обезоружить, дальше господин полковник сам.
Приказы нарушать нельзя, это самое худшее преступление. Вот первое правило, которому учат в Школе. Кто нарушил – смерть. А страшнее всего, что не попадешь в Рай. Бедняга Кнобль. Сам виноват, но всё равно жалко парня.
Японец нагнулся, вынул из-под штанины нож – левой рукой. Правая-то отшиблена.