Я не понял, почему он посмотрел именно на меня. Его потухшие, тоскливые глаза вдруг зло сверкнули.
— Сеньор хочет сказать… земли мало. Как бы не так. Кое у кого полный достаток и земли хоть отбавляй. Живут что твои графы. Три-четыре жнейки пустят на поле — и порядок! А мы, мужики, хворост собираем, как бабы, за каких-нибудь восемнадцать мильрейсов в день. Кто хочет, конечно… А кто не хочет, тот — лодырь. Тому — голод и тюрьма.
Его снова передернуло.
— Женская работа для мужика, — продолжал он, усмехнувшись. — Вот почему те, кто там остаются, — бабы, а не мужики. Как-нибудь женщины соберутся и кастрируют их. Если бы моя мать вовремя сделала это с моим отцом, меня бы не было на свете. — Но сказанное, видно, не удовлетворило его, и он добавил: — А уж коли я родился, надо было меня о стенку головой… — Он тяжело вздохнул. — Ну и жизнь! Вам, наверно, не по душе моя компания… Ведь мы, приезжие, отнимаем работу у тех, кто здесь живет. Так? Точно я говорю?…
Вино делало свое дело, и скоро мысли его стали путаться, а язык заплетаться.
— Точно! Разве нет? А из дома уйти в чужие края — что может быть хуже? Дома-то и стены помогают. Любая боль проходит. У нас в округе ни один шофер не сдерет пятьдесят мильрейсов за пол-легуа. Это все равно что ограбить слепого. — Он снова с силой тряхнул руками. — Тебе вот нравятся твои руки? Ну скажи, нравятся?!
— Они мне ничего плохого не сделали!..
— А хорошего?
— Без них я бы…
— A y меня наоборот. Если бы у меня их не было, я бы не оставил свои края. Я бы, может, с голоду подох, но не уехал, нет. Пошел бы милостыню просить. Любой подал бы калеке. И хворост не заставили бы таскать… А ты, я вижу, из тех, что хворост таскают? Ну нет, уж лучше родиться бабой и солдат ублажать.
И парень с ожесточением плюнул на пол, будто надеялся вызвать землетрясение.