Собственно редакция занимает два этажа. Кроме того, несколькими этажами ниже находятся отделы распространения и рекламы. Тем самым лишний раз подчеркивается, что в этом заведении искусство полностью независимо от коммерции. Обитатели двадцать пятого ходят в строгих костюмах, говорят другим языком, полы там покрыты дорожками, на стенах — литографии. Предполагается, что с ними вам беседовать ни к чему. А здесь, на двадцать девятом, не желают загрязнять атмосферу ковровой пылью, здесь господствует стиль элегантной небрежности. Начищенные ботинки или подчеркнуто выглаженные брюки вызывают подозрение: в этом есть что-то итальянское; расположение помещений напоминает подземные ходы сусликов, с той лишь разницей, что прорыты они высоко над землей: кабинеты похожи на норки, а коридоры такие узкие, что двоим там просто не разойтись.
Ты двигаешь по линолеуму в отдел проверки. За приемной — кабинет Клары, дверь в него всегда приоткрыта, так что все приходящие сюда и уходящие из царства фактов не минуют ее внимательного взора. Она разрывается между стремлением уединиться (что является одной из почетных привилегий, положенных ей по должности) и желанием держать свои владения под тщательным контролем.
Сегодня утром Кларина дверь широко открыта, и тебе ничего не остается, как перекреститься и пройти мимо. Прежде чем нырнуть в свою комнату, украдкой бросаешь взгляд через плечо и видишь, что кабинет начальницы пуст. Коллеги твои между тем все на месте, за исключением Феб Хаббард, которая уехала в Вудс-хоул поработать над материалом о разведении лобстеров.
— Привет братьям-трудягам,— говоришь ты, усаживаясь на свой стул. Отдел проверки занимает самую большую комнату в редакции. Если у шахматных команд есть свои раздевалки, то они, наверное, выглядят так же. Здесь стоят шесть столов, один из которых предназначен для внештатных авторов, а на полках вдоль стен — тысячи справочников. Столы покрыты серым линолеумом, пол — коричневым. Расположение столов отражает незыблемую иерархию; стол у окна (он дальше всего от кабинета Клары) — старшего проверяющего, затем следуют столы остальных сотрудников и, наконец, твой — у книжных полок рядом с дверью. В целом же отдел — своего рода товарищеский клуб, в котором царит атмосфера демократизма. Фанатичная преданность журналу, свойственная вообще сотрудникам редакции, уступает здесь место преданности отделу: прежде всего мы, а потом уж они. Если в статье обнаружится ошибка, то будет распят не автор, а один из нас, его не уволят, но он получит нагоняй и, возможно, даже будет сослан в отдел доставки или машбюро.
Риттенхауз, который уже четырнадцать с лишним лет вылавливает ошибки и подтверждает факты, кивает и здоровается. Он выглядит встревоженным. Похоже, тебя разыскивала Липучка и, вероятно, она уже высказалась относительно той самой последней капли, которая переполнила чашу ее терпения.
— Липучка уже здесь? — спрашиваешь ты. Он кивает и весь краснеет до галстука бабочкой. Риттенхаузу нравится твоя непочтительность, но при этом он почему-то чувствует себя виноватым.
— Похоже, она чем-то взволнована,— говорит он.— По крайней мере, мне так показалось,— добавляет Риттенхауз, проявляя скрупулезность, свойственную его профессии.
Полжизни этот человек читает лучшие произведения современной литературы и журналистики с единственной целью отделить факты от авторского мнения, каковое он игнорирует, а отсеянное проверяет, роясь в пыльных томах, в рулонах микрофильмов, звонит кому-то по телефону за рубеж, и все это продолжается до тех пор, пока не восторжествует истина. Он детектив мирового класса, но приверженность духу корпоративности заставляет его выбирать выражения, словно за спиной у него стоит огнедышащая Клара Тиллингаст, готовая наказать его за любое необдуманное слово.
Твой ближайший сосед, Ясу Уэйд, занят статьей о научных исследованиях. Это признак благосклонности начальства, обычно Липучка оставляет все материалы на научные темы, которые ей нравятся и требуют срочной проверки, себе. Уэйд разговаривает по телефону.