Вместе с нами в Чиуауа направлялись и те, кто был лично заинтересован в том, чтобы отыскать сокровища: Изабелла ехала в экипаже с Элизондо, как его «особая гостья». Моя былая возлюбленная явно завербовала себе нового воздыхателя, рассчитывая, что он поможет ей обрести золото. До каких пор эта puta будет терзать мою душу своими острыми шпорами и безжалостным бичом?
* * *
Чиуауа, место, где выведена порода маленьких, но голосистых и кусачих собачонок под названием чихуахуа, – провинциальный городишко с населением в шесть тысяч человек, примостившийся в долине, со всех сторон окруженной пустыней. Это поселение при рудниках, значительно меньшее, чем Гуанахуато. Казалось бы, одно то, что оно расположено на севере, уже гарантировало симпатии местного населения повстанцам, да вот только сейчас вожди революционеров двигались по городу в кандалах.
Запыленные, оборванные, закованные в цепи, донельзя вымотанные и избитые до крови, мы тащились по главной улице Чиуауа, по обе стороны которой толпился народ. Губернатор приказал согнать сюда в назидание местных жителей, строжайше запретив народу выказывать нам поддержку.
Лично меня мало трогало то, в какое унизительное положение я попал: что бы ни выпало на мою долю, я знал, что заслуживаю еще худшего. Сердце мое терзалось из-за падре.
Они взирали на нас в молчании, эти испытывавшие неподдельную скорбь простые люди, чьи сердца воспламенились благодаря падре Идальго видением свободы для всех. Несмотря на строжайший запрет губернатора, они плакали в голос, не скрывая слез при виде падре, который брел, пошатываясь, по улице, закованный, как и все остальные революционеры, в ручные и ножные кандалы, вконец измученный и ослабленный изнурительным путешествием через пустыню. Однако, подобно Иисусу, гордо несшему свой крест, падре не спотыкался. Расправив плечи, высоко подняв голову, он шел вперед, не желая уступать слабости и подавая пример всем нам.
Я молча оплакал смерть Марины, которая отважно принесла себя в жертву ради меня. И порадовался, что она умерла прежде, чем смогла увидеть падре в цепях.
РЕКВИЕМ
109
Мне сказали, что эта темница будет моим последним обиталищем в преддверии ада. Не сомневаюсь, ничто не порадовало бы моих тюремщиков больше, чем возможность увидеть меня ввергнутым в озеро пламени. На протяжении пяти месяцев следователи не давали мне покоя ни днем, ни ночью, собственноручно устраивая ад на земле, чтобы только заставить меня признаться, где спрятаны сокровища маркиза. То была неблагодарная работа, ибо я проклинал их отцов, подвергал сомнению их принадлежность к мужскому полу и плевал им в лицо.
Вчера приходил священник – он предлагал мне «последнюю возможность» очистить свою душу и облегчить сердце... открыв местоположение сокровищ. Мой ответ сводился к следующему: если он представит мне убедительные доказательства того, что действует по велению Иисуса, что Сам Господь Бог приказывает мне открыться ему, а заодно покажет выданную Богом грамоту, разрешение на отпущение грехов, то в этом случае я непременно раскрою ему тайну. И что же? Вместо того чтобы воспользоваться моим великодушным предложением, он выбежал из камеры, понося меня как еретика, чья участь – вечно гореть в адском пламени. Да уж, долго дожидаться этого святоше не придется: моя казнь, торжественное препровождение меня в мир иной, назначена на завтра.
Вы спросите, готов ли я предстать пред небесным правосудием, пред высшим судией, который покарает грешника Хуана де Завала за его бесчисленные прегрешения? Нет, не готов, ибо пока еще не завершил свои дела на этой планете, которую мы именуем своим домом.
Разве не говорил я, когда еще только приступил к этой длинной исповеди, что должен отомстить за себя и покарать предателей?
Считается, что если человек покидает земную юдоль, не завершив свои дела, дьявол насмехается над ним, и эти насмешки, словно кинжалы, поражают беднягу в самое сердце. О, El Diablo весьма хитроумен, не правда ли? Он прекрасно знает, как сделать так, чтобы несчастные продолжали терзаться и по ту сторону могилы.
Внезапно снаружи донеслись голоса, а потом в дверном замке моего узилища заскрежетал ключ. Дверь распахнулась, и внутрь ступил священник, облаченный в сутану с капюшоном.
– Hijo de la chingada! Chingo tu puta madre! – прорычал я, называя его сыном распутной женщины и давая понять, что бы я мог с ней делать.
– Благородному сеньору не пристало так выражаться, – прозвучало в ответ, и маленькая изящная рука подняла капюшон, открыв прелестное лицо.
Ракель.
Мало что обрадовало бы меня в тот момент больше, чем ее появление – разве что ключ от камеры, острая шпага да быстрый конь. После объятий, которые, кажется, длились бесконечно, она вытащила из-под сутаны хлеб, мясо и вино, дабы приговоренный мог насладиться последней трапезой. Мы присели рядом.