Чуть пойдет ворковать голубок,Чуть апрельская нега пригреет —О, как пышно цветет нелюбовь,О, как реет, и млеет, и блеет.
Нелюбовь – упоительный труд,И потомство оценит заслугуНашей общей негодности тутИ ненужности нашей друг другу.
«В Берлине, в многолюдном кабаке…»
В Берлине, в многолюдном кабаке,Особенно легко себе представить,Как тут сидишь году в тридцать четвертом,Свободных мест нету, воскресенье,Сияя, входит пара молодая,Лет по семнадцати, по восемнадцати,Распространяя запах юной похоти,Две чистых особи, друг у друга первые,Любовь, но хорошо и как гимнастика,Заходят, кабак битком, видят еврея,Сидит на лучшем месте у окна,Пьет пиво – опрокидывают пиво,Выкидывают еврея, садятся сами,Года два спустя могли убить,Но нет, еще нельзя: смели, как грязь.
С каким бы чувством я на них смотрел?
А вот с таким, с каким смотрю на всё:Понимание и даже любованье,И окажись со мною пистолет,Я, кажется, не смог бы их убить:Жаль разрушать такое совершенство,Такой набор физических кондиций,Не омраченных никакой душой.Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,Фирменная секреция, секрет фирмы,Вьются бестиальные белокудри,И главное, их все равно убьют.Вот так бы я смотрел на них и знал,Что этот сгинет на восточном фронте,А эта под бомбежками в тылу:Такая особь долго не живет.Пища богов должна быть молодой,Нежирною и лучше белокурой.А я еще, возможно, уцелею,Сбегу, куплю спасенье за коронку,Успею на последний пароходИ выплыву, когда он подорвется:Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,Однако никогда не до конца:То ли еще я в пищу не гожусь,То ли я, правду сказать, вообще не пища.Он будет умирать и возрождаться,Неутомимо на моих глазах,А я – именно я, такой, как есть,Не просто еврей, и дело не в еврействе,Живой осколок самой древней правды,Душимый всеми, даже и своими,Сгоняемый со всех привычных мест,Вечно бегущий из огня в огонь,Неуязвимый, словно в центре бури, —Буду смотреть, как и сейчас смотрю:Не бог, не пища, так, другое дело.
Довольно сложный комплекс ощущений,Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.
Песни славянских западников
1. Александрийская песня
Был бы я царь-император,В прошлом – великий полководец,Впоследствии – тиран-вседушитель,Ужасна была бы моя старость.Придворные в глаза мне смеются,Провинции ропщут и бунтуют,Не слушается собственное тело,Умру – и все пойдет прахом.
Был бы я репортер газетный,В прошлом – летописец полководца,В будущем – противник тирана,Ужасна была бы моя старость.Ворох желтых бессмысленных обрывков,А то, что грядет взамен тирану,Бессильно, зато непобедимо,Как всякое смертное гниенье.
А мне, ни царю, ни репортеру,Будет, ты думаешь, прекрасно?Никому не будет прекрасно,А мне еще хуже, чем обоим.Мучительно мне будет оставитьПрекрасные и бедные вещи,Которых не чувствуют тираны,Которых не видят репортеры:
Всякие пеночки-собачки,Всякие лютики-цветочки,Последние жалкие подачки,Осенние скучные отсрочки.Прошел по безжалостному миру,Следа ни на чем не оставляя,И не был вдобавок ни тираном,Ни даже ветераном газетным.
2. О пропорциях
Традиция, ах! А что такое?Кто видал, как это бывает?Ты думаешь, это все толпоюПо славному следу ломанулись?
А это один на весь выпуск,Как правило, самый бесталанный,В то время как у прочих уже дети,Дачи и собственные школы, —
Такой ничего не понимавший,Которого для того и терпят,Чтобы на безропотном примереПоказывать другим, как не надо, —Ездит к учителю в каморку,Слушает глупое брюзжанье,Заброшенной старости капризыС кристалликами поздних прозрений.
Традиция – не канат смоленый,А тихая нитка-паутинка:На одном конце – напрасная мудрость,На другом – слепое милосердье.
«Прогресс», говоришь? А что такое?Ты думаешь, он – движенье тысяч?Вот и нет. Это тысяче навстречуВыходит один и безоружный.
И сразу становится понятно,Что тысяча ничего не стоит,Поскольку из них, вооруженных,Никто против тысячи не выйдет.
Любовь – это любит нелюбимый,Вопль – это шепчет одинокий,Слава – это все тебя топчут,Победа – это некуда деваться.