Видишь, что правда или неправдавас не спасают врозь?Пара кадавров, абракадабра. Надо, чтоб все слилось.Бездна бессильна, солнце напрасногреет пустыню вод.Мало вам счастья – вам для контраста нужно меня.Ну вот.
Десятая, маршеобразная
Родись я даже между Меккой и Мединой,в античном Риме – или Греции, скорей, —в преславной Фракии, тогда еще единой,или в общине каннибалов-дикарей,о, будь я даже персианин,будь я даже марсианин,пустыни пасынок иль тундры властелин, —я был бы всюду христианин,несомненный христианин,или, церковно говоря, христиани́н.
Я был бы выродок, последний из последних,травимый братьями, а главное – жрецом.Верховный жрец или иной какой посредникмне представлялся бы садистом и лжецом.Я сомневался бы в догматах,сомневался бы в стигматах,
не трепетал бы под верховною рукой —я был бы худшим из буддистов,анимистов, вудуистов,а каннибал я был бы просто никакой.
Изменчив в частностях, но в главном постоянен,беглец из перечней, реестров и систем,я был бы именно и только христиáнин,Поскольку больше я не мог бы быть никем.Не став ни бедным, ни богатым,ни казначеем, ни солдатом,не умея быть ни выше, ни равней,я был бы выжат в эту нишу,о которой вечно слышу,что предательство гнездится только в ней.
И я бы выучился жить, как надо в нише,под ником «выродок» и прозвищем «дебил».Я научился бы сперва держаться тише,но постепенно бы на это подзабил.И хоть поверьте, хоть проверьте —я б перестал бояться смерти,
поскольку досыта наелся остальным,я б научился усмехаться,я перестал бы задыхаться —я был бы лучший, чем сейчас, христианин.
Но так как я воспитан здесь, а не в исламеи приучился не держаться середин,то в этом климате и даже в этом срамея не последний и покуда не один.И мой Господь смешлив и странен,и мой народ не оболванен,хотя над ним и потрудился коновал.И я не лучший христианин,и даже худший христианин —но это лучше, чем хороший каннибал.
Ронсаровское
Как ребенок мучит кошку,Кошка – мышку,Так вы мучили меня —И внушили понемножкуМне мыслишку,Будто я вам не родня.
Пусть из высшей или низшей,Ве́щей, нищей —Но из касты я иной;Ваши общие законыМне знакомы,Но не властны надо мной.
Утешение изгоя:Все другое —От привычек до словец,Ни родства, ни растворенья,Ни стареньяИ ни смерти наконец.
Только так во всякой травле —Прав, не прав ли, —Обретается покой:Кроме как в сверхчеловеки,У калекиНет дороги никакой.Но гляжу: седеет волос,Глохнет голос,Ломит кости ввечеру,Проступает милость к падшим,Злоба к младшим —Если так пойдет, умру.
Душит участь мировая,Накрывая,Как чужая простыня,И теперь не знаю даже,На хера жеВы так мучили меня.
«Без этого могу и без того…»
Без этого могу и без того.Вползаю в круг неслышащих, незрячих.Забыл слова, поскольку большинствоНе значит.Раздерган звук, перезабыт язык,Распутица и пересортица.Мир стал полупрозрачен, он сквозит,Он портится. К зиме он смотритсяКак вырубленный, хилый березняк,Ползущий вдоль по всполью.Я вижу: все не так, но что не так —Не вспомню.Чем жил – поумножали на нули,Не внемля ни мольбе, ни мимикрии.Ненужным объявили. Извели.Прикрыли.И вот, смотря – уже и не смотря —На все, что столько раз предсказано,Еще я усмехнусь обрывком рта,Порадуюсь остатком разума,Когда и вас, и ваши имена,И ваши сплющенные рылаНакроет тьма, которая меняДавно уже накрыла.
«Он клянется, что будет ходить со своим фонарем…»
Он клянется, что будет ходить со своим фонарем,Даже если мы все перемрем,Он останется лектором, лекарем, поводырем,Без мяча и ворот вратарем,Так и будет ходить с фонарем над моим пустырем,Между знахарем и дикарем,Новым цирком и бывшим царем,На окраине мира, пропахшей сплошным ноябрем,Перегаром и нашатырем,Черноземом и нетопырем.
Вот уж где я не буду ходить со своим фонарем.Фонари мы туда не берем.Там уместнее будет ходить с кистенем, костылем,Реагировать, как костолом.Я не буду заглядывать в бельма раздувшихся харь,Я не буду возделывать гарь и воспитывать тварь,Причитать, припевать, пришепетывать, как пономарь.Не для этого мне мой фонарь.