— Я потом расскажу. Тебе. Ты может, лучше его поймешь. Потом, ладно? И она в очередной раз подивилась, какие же они похожие с отцом.
Тоже читает взгляды, и кажется ему, так и надо, так делают все. Услышал шаги отца, снова засвистел, будто ему все до лампочки.
— Ну? Согласилась? Я до Нового года побуду, а дальше уже с ней хороводьтесь. И не дожидаясь, когда отец ответит, пошел в яркий сентябрьский свет, изгибая загорелую спину и будто танцуя слегка при каждом шаге.
Шуба давила на грудь и мешала дышать — воротник наползал на лицо, старая овчина щекотала нос. Ника поворочалась, снова проверила время на кукушкиных часах. Уже можно идти. А стала согреваться и неохота.
Просто поставить бы чайник, напиться горячего и снова лечь, только стащить, наконец, штаны и надеть вместо них мягкие шерстяные. Но все равно придется идти — выключить котел. А тогда лучше и в сауну на полчасика. Она вздохнула и с тяжелой головой села, откинула надоевшую шубу. Так странно — еще в сентябре спать было жарко, окна нараспашку, за сетками бодро зудели комары, а простыня казалась железным раскаленным противнем. И вот уже — носки толщиной с валенки, свитера, шуба эта дурацкая — востребована целыми днями. А не успеешь оглянуться — снова придет зной, и снова все голые и коричневые.
— Хватит зубы заговаривать, — грозно сказала себе Ника и встала, потянувшись так, что спина сладко заныла, — вперед! И вниз!
В неостановимых просветах облаков мигала обгрызанная луна, и на плитках появлялись и исчезали тени. Ника прошла мимо закрытого входа в пиратскую веранду, спустилась на две ступеньки к узкой двери, радуясь, что ветер утих и уже не ярится злобно, а налетает порывами, правда, теперь сыплет из жидких туч пригоршни легкого колючего снежка. Ну, что — март, такая вот у нас на юге смешная весна… И, не успев открыть дверь, замерла, чутко прислушиваясь, и мгновенно покрывшись ледяным липким потом, под толстым свитером. За воротами кто-то стучался, вскрикивал, затихая, и стучался снова.
Ника беспомощно посмотрела на фонарик, зажатый в руке. Господи, да что же она опять такая дура? В маленьком доме лежит сигнальный пистолет, Фотий учил ее стрелять, сказал еще — можно не только в воздух, а если в злыдня, мало не покажется. Надо было взять. Дверь крутанулась в руке, Ника выставила ногу, лихорадочно обдумывая, как быть. Ворота заперты. Машины не слышно. Забор — высокий забор, и там, где нет бетонных секций, густо натянута сетка-рабица. Да если бы хотел перелезть, то не скребся бы в калитку. За приоткрытой дверью ветер не так шумел, и стук стал слышнее.
Гудел металл под чьими-то не слишком сильными ударами. Если не подходить, то внутрь он не попадет. Даже если залезет во двор, то в дом не проберется. Надо быстро вернуться и запереться изнутри.
Ставни опустить. Она, мучаясь, держала подрагивающую дверь. Вдруг представился Фотий: выбросили из машины и он приполз, и сил хватает только чтоб поднять слабую руку и стучать, снова опуская ее и теряя сознание.
— Черт! — прошептала Ника и, хлопнув дверью, рванулась обратно. Пробежала мимо ворот на цыпочках, остановилась, соображая, где же искать этот дурацкий сигнальный пистолет. В полубредовом от страха состоянии удивилась, а зачем пистолет, если Фотий там… умирает… Нацеливая фонарик на старую бочку у стены дома, увидела и, подбежав, схватила разболтанный ржавый молоток, забытый тут с осени.
— Эй! — стук пропустил тихий возглас. Ника тихо подошла к воротам, присела на корточки, приближая голову к металлу. Фонарик сунула в карман, не выключая. Ее глаза расширились, как у кошки, а брови поднялись, собирая на лбу напряженные морщины — голос был… женским?
— Эй! У вас свет там! Пожалуйста! Я встать не могу! Слабый стук сменился царапаньем, а его заглушил ветер. Потом утих, вместе с Никой прислушиваясь к безнадежному плачу.
— Черт, — снова выругалась Ника шепотом.
— Я, — пожаловался голос за гулким железом, — я… ща-а-ас… И, после паузы, Ника дернулась — над самой ее головой запел звонок, ему отозвался тот, что в доме, и еще один — в корпусе. А за воротами уже кто-то, упав, заплакал, и снова пришел ветер и радостно ухнул, залаял собакой, не давай слушать. Ника обреченно встала, сжимая в руке молоток. Голос охрип, и ей пришлось прокашляться.