— Если хочешь, мы можем пригласить его к мам, — сказала мама. — Ведь он живет где-то неподалеку, и даже ходит по пашей улице. По-моему, я даже сегодня его видела.
Сказано — сделано. И вот я отправлюсь выполнять крайне ответственную миссию: в кулаке — записка на имя капитана Павла Штепана с приглашением сему достойному воину заглянуть к нам на огонек.
Был вечер накануне Рождества. Только что выпал снег. По узкой, недавно протоптанной через поле тропинке навстречу мне в вечерних сумерках приближаются две фигуры. Впереди шествует высокий подтянутый офицер в длинной шипели, перехваченной портупеей, в зимней шапке. Вслед за ним, ссутулившись, бредет с аккордеоном на плече Грицько Зинькович, очень известный и популярный в районе человек, по прозвищу Свистун. Где бы он ни был, он всегда насвистывал какую-нибудь новую модную мелодию, и не было такой песни (а песен самых расчудесных во время и после войны появилось великое множество), которую он бы не спел, аккомпанируя себе на аккордеоне или на гитаре. Музыкант от Бога, он одно время руководил районным клубом и был закоперщиком всего, что касалось музыки. В Доме культуры при нем ставились даже оперы украинских композиторов. Он создал первый после освобождения района духовой оркестр, раздобыв чудом уцелевшие музыкальные инструменты, хранившиеся на дому у довоенных музыкантов, многих из которых уже не было в живых. Он собрал молодых ребят и девушек и обучил их игре на духовых инструментах. Сам он превосходно играл на любом инструменте, который попадал к нему в руки. Жил он бобылем, воспитывая маленькую дочку, в которой души не чаял. Он был одет в короткий полушубок и в темно-синие суконные галифе, вкупе с ярко начищенными хромовыми сапогами подчеркивавшие колесообразную форму его ног. И вот сейчас он плелся вслед за Павлом (так звали «коменданта Берлина») с большим трофейным аккордеоном, который тот привез ему из Германии. Теперь Грыцько Зинькович, как верный оруженосец, следовал за капитаном, обеспечивая ему музыкальное сопровождение по высшему классу на все время его отпуска. И куда бы они ни заходили (а капитан-победитель во многих домах был желанным гостем), всякий раз там начиналась развеселая пьянка-гулянка и танцы до утра.
— Вы — Павел? — спросил я, когда мы сблизились и я загородил им узкую, протоптанную в снегу тропинку. Судя по описанию, это был именно тот адресат, которому предназначалось Валино послание.
— Предположим, — несколько заносчиво отвечал капитан высоким, слегка хрипловатым голосом, глядя на меня сверху вниз и слегка покачиваясь на каблуках. От него за версту несло самогонным перегаром и трофейным одеколоном. Длинный, тонкий, аристократический нос его резко обозначался на худом, изможденном и в то же время красивом и мужественном лице. Позже я узнал, что в схватке с «вервольфовцами» уже после войны он был ранен в голову и только что вышел из госпиталя, в котором провел несколько месяцев.
— Вам записка, — сказал я.
Чиркнув зажигалкой, он прочитал содержание. Затем не спеша достал из золотого портсигара папиросу и закурил.
— Григорий Зиновьевич! — обернулся он к своему другу. — Тут вот нас куда-то приглашают. Как вы на это смотрите?
Он обращался к нему на «вы», так как Грицько Зинькович был лет на пятнадцать старше его.
— Догадываюсь, куда нас с тобой приглашают, — отвечал Грыцько Зинькович, поправляя на плече ремень тяжелого аккордеона. Он, очевидно, уже узнал меня, когда пламя зажигалки осветило мое лицо. — Я потом тебе расскажу. А сейчас пошли. Нас ждут.
— И все же, что мы ответим?
— Скажи этому пареньку, что мы придем часа через два-три.
— Ты слышал? — строго спросил меня капитан. — Через два-три часа. И передай, что я благодарю за приглашение.
Капитан говорил на чистейшем русском языке без малейшего украинского акцента. Мы не без труда разминулись на узкой заснеженной тропинке, и они направились куда-то вниз по косогору, а я — домой, ужасно довольный и гордый выполненной миссией. Дома меня ждали с нетерпением. Взволнованная, пышущая нездоровым румянцем Валя стала расспрашивать меня что да как, после чего они вместе с мамой и бабушкой стали собирать на стол.
Вскоре они действительно пришли. Хмель у них уже слегка выветрился, оба держались весело, непринужденно, как будто были с нами знакомы тысячу лет. Грыцько Зинькович, еще даже не раздевшись, с ходу рванул меха аккордеона, и дом наш наполнился будоражащими кровь звуками марша «Прощание славянки». «Комендант Берлина» тем временем под звуки марша знакомился с Валей, с нашей мамой, с бабушкой, с моим шестилетним братишкой. Вскоре подошел и отец. Капитан всех поразил своими изысканными манерами. Он много рассказывал о Германии, о быте и нравах населения страны-агрессора, потерпевшего от нас сокрушительное поражение. Первый тост конечно же за победу. Пили голубоватую самогонку, выгнанную из сахарной свеклы (ничего иного в ту пору не было). Закусили солеными огурцами, квашеной капустой, яичницей на сале. Пока бабушка с мамой хлопотали на кухне, Грицько Зинькович уселся в уголке на краешке стула со своим аккордеоном, и дом огласился музыкой и песнями. Первым был «Офицерский вальс». Павел пригласил Валю, и они закружились в стремительном вальсе. Они составляли восхитительную пару. Оба молодые, высокие, стройные, они танцевали модные в то время вальсы, танго, фокстроты, да так, что просто дух захватывало. Наша Валя не сводила глаз с капитана, взгляд ее затуманился, она даже забыла о своем кашле. Было совершенно ясно, что это была любовь с первого взгляда. Затем мы все вместе пели фронтовые и послевоенные песни: «В лесу прифронтовом», «Огонек», «Жди меня», «Синий платочек», «Темная ночь» и много-много других песен, до той поры нам неизвестных, но которые знал Грицько Зинькович, и исполнял он их блестяще, виртуозно переходя от одной песни к другой.