Среди множества разных признаковых каналов, через которые различные частицы языковой памяти втягиваются в интегрированное поле, признак формального сходства играет, как мы видели, чрезвычайно важную роль. Это — один из самых мощных факторов образования аналогий, и к тому же самый простой и очевидный. Каждый раз, когда мы имеем дело со словоформами ’воды’ и ’сестры’ в составе разных известных нам фрагментов, в разных ситуациях их употребления, мы имеем возможность наблюдать сходство их формы. Это сходство делается тем более заметным и важным, если перед нами открывается возможность использовать его полезным образом, то есть если на каком-то повороте нашей языковой деятельности открывается перспектива, в которой эти словоформы втягиваются в состав одного, интегрированного для данного случая поля потенциальных употреблений. В этом случае формальное сходство, со всей его очевидностью, может послужить мощным инструментом аналогической интеграции.
Подобно любому другому фактору интеграции, формальное сходство само по себе не служит автоматической гарантией того, что аналогия между какими-то двумя формально сходными выражениями окажется уместной и приемлемой применительно к интересующему нас конкретному случаю. Но при наличии благоприятных обстоятельств (стечение которых никогда не бывает одинаковым и никогда не гарантируется) формальное сходство может сыграть решающую роль в интегрирующем процессе. Наличие формальных классов слов, легко выделяемых — хотя бы с некоторой степенью приблизительности — на основании простейших наблюдений и сопоставлений, дает говорящим мощный рычаг, направляющий процессы аналогических модификаций и «растяжений» языкового материала, без которых была бы невозможна языковая деятельность.
Способность говорящих распознавать сходства формы различных известных им выражений коренится в самом их языковом опыте. Каждый раз, когда говорящий накладывает шов по тождественной части двух фрагментов, он осознает формальное тождество совмещаемого компонента; каждый раз, когда он выбирает между целым рядом альтернатив развертывания высказывания, он осознает формальное сходство конкурирующих выражений как один из факторов, позволяющих им фигурировать в качестве альтернатив, равным образом подходящих к данному вакантному месту. Даже самый «наивный» говорящий, вовсе незнакомый с такими метаязыковыми понятиями, как «парадигма», «словообразовательное гнездо», «синтаксическая схема», не может не сознавать пропорциональность рядов выражений типа ’он писал’ / ’она писала’— ’он читал’ / ’она читала’ или ’он проснулся’ / ’проснувшись, он…’—’он оделся’/’одевшись, он…’. Более типичный для современного мира случай состоит в том, что носитель языка в большей или меньшей степени приобщен к метаязыковому понятийному аппарату, в котором отображены регулярные соотношения между элементами языковой формы и зафиксирована их логическая классификация, пусть несовершенная и приблизительная. Обучение письму, изучение «школьной грамматики» и риторики, изучение иностранных языков — таковы те каналы, через которые большинство носителей языка в современном мире приобщаются к метаязыковому отображению своего непосредственного языкового опыта. Все эти сведения и понятия, будучи усвоены говорящим, сами становятся частью его языкового сознания. Вооруженный соответствующими приемами категоризации языкового материала, говорящий субъект уже не просто непосредственно «видит» аналогию между выражениями ’у окна’ и ’к окну’, ’стоял у окна’ и ’стоя у окна’, но категоризирует этот свой опыт как феномен «родительного» и «дательного падежа существительного», «личной формы глагола» и «деепричастия», «предикативной фразы» и «деепричастного оборота». Присутствие такого рода категорий в сознании говорящего субъекта не может не воздействовать на те процессы сопоставлений, соположений, выборов, в которых протекает вся его языковая деятельность.
Конечно, это воздействие не имеет абсолютного характера. Какое бы значение говорящий ни придавал имеющимся в его распоряжении метаязыковым классификациям, он никогда в своей языковой деятельности не станет руководствоваться этими сведениями как таковыми, буквально, вопреки тому, что подсказывает ему непосредственный опыт. («Никогда», то есть за исключением тех случаев, когда такое пренебрежение опытом в пользу метаязыкового правила оправдывается особым характером коммуникативного задания: например, если мы имеем дело с сюрреалистическим текстом, составленным как монтаж цитат из школьного учебника, или заняты концептуальным построением или проверкой очередной структурной закономерности в языке). В практической деятельности говорящего класс языковых явлений, объединяемых, скажем, понятием «родительного падежа существительного», не фигурирует как целое. В каждом конкретном случае говорящему приходится иметь дело с некоторым полем словоформ «родительного падежа», более или менее пригодных к данному случаю, а отнюдь не с целым формальным классом, выделяемым на основании данного признака. Каждый раз он имеет дело с каким-то «куском» этого класса, выкраиваемым заново для каждого случая в виде поля конкретных аналогий и прецедентов, подходящих к этому случаю. Разные такие «куски», или поля, отнюдь не соотносятся единообразно в качестве подклассов одного более общего класса, но скорее перетекают друг в друга или накладываются один на другой самым множественным, беспорядочным и неопределенно-подвижным образом.