— Какая грустная история, — печально произнесла Марта, помолчав. — Мне так его жалко, правда! И всего грустнее, что уже ничего-ничего нельзя для него сделать — я ведь не верю в загробную жизнь... Но, знаете, наверное, все-таки нельзя по одной несправедливости судить обо всей Америке?
— Хороша «одна несправедливость», растянувшаяся на всю жизнь... И если Америка так обошлась со своим героем, то что уж говорить о рядовых гражданах?
— Ну... нет, вы не подумайте, что я защищаю тех, кто устроил эту травлю... но нельзя говорить, что в США совсем уж нет свободы слова. Линдберга ругали в газетах, но ведь не отдали под суд?
— Американская общественная мысль не стоит на месте, — усмехнулся Фридрих. — Сейчас там можно отправиться под суд только за то, что вы назовете негра негром, дебила — дебилом, а гомосексуалиста — извращенцем. Это — тот идеал свободы слова, к которому вы стремитесь?
Марта молчала еще дольше.
— Это, конечно, глупость, — сказала она, наконец. — Но я надеюсь, что это временные перегибы. В конце концов, Первую поправку к конституции никто не отменял...
— Да, да. Только вспоминают о ней почему-то главным образом тогда, когда кто-нибудь предлагает закрыть очередной порножурнал.
— Америка борется за свободу и права человека во всем мире! — не слушала Марта.
— «Врачу — исцелися сам», — желчно ответил Фридрих. — Кстати, насчет этой борьбы тоже могу поведать вам кое-что интересное. Вам известно, почему у России нет своей атомной бомбы? — здесь Власов рисковал: сведения, которые он собирался сообщить, были не то чтобы секретными, но, в отличие от всего предыдущего, в открытой печати не публиковались, в силу деликатности самой ядерной темы. И все же он не пожелал останавливаться.
— Потому что этого не хочет Райх! — ответила Марта с вызовом, вновь почувствовав себя уверенней.
— Не совсем так, — возразил Фридрих. — То есть правительство Райха действительно считает, что ядерная безопасность России в полной мере обеспечена размещенными на ее территории имперскими ядерными базами и соответствующими союзническими соглашениями. В связи с чем считает совершенно нецелесообразным передачу русским ядерных технологий. Но никакие злые дяди из Райха не могут запретить суверенному российскому государству самостоятельно разработать эти технологии. Мягко отсоветовать могут, запретить — нет. А к советам из Берлина в России прислушиваются далеко не всегда. И, понятное дело, на принцип и на конфликт из-за этого Райх бы не пошел. Сами посудите — страну, обретшую свою атомную бомбу, лучше сохранять в статусе союзника, чем отталкивать. Но атомная бомба — чертовски сложная штука, именно поэтому ядерных держав так мало. Для открытий такого уровня мало просто собрать коллектив специалистов и выделить им деньги. Нужен гений, нужна личность масштаба Хайзенберга, Айнштайна, фон Брауна или Цузе. В России такой личностью был академик Андрей Сахаров. Американская разведка это знала, и перспектива успешного завершения его работ нравилась ей куда меньше, чем самым праворадикальным дойчским ортодоксам. Насколько мне известно, в ЦРУ рассматривался даже план физической ликвидации Сахарова (тут Марта сделала возмущенно-протестующий жест, но Фридрих его проигнорировал) — но русские слишком хорошо его охраняли, подобраться было сложно. Да и уши организаторов покушения торчали бы за километр. И все же они добрались до академика, только хитрее. Его друг и коллега Сергей Ковалев, ныне отбывающий пожизненное заключение как американский шпион...
— Его недавно амнистировали! — перебила Марта.
— Вот как? Что ж, это весьма опрометчиво со стороны российского руководства, — огорчился Фридрих. — Тем не менее, напомню вам, что амнистия — это не оправдание. Его шпионажа в пользу США не отрицает никто, включая его самого — раз уж он принял эту амнистию. Так вот, Ковалев умелой демагогией втянул Сахарова в диссидентское движение, чем и поставил в итоге крест на его научной карьере. В результате Россия вместо бомбы получила еще одного врага режима, а кто-то в ЦРУ, надо полагать, прикрепил на китель очередную орденскую планку. За успехи в правозащитной деятельности.