— Да уж... И ты полагаешь, что сейчас русская интеллигенция готовит нечто подобное в России?
— Если бы только русская и только в России... В СЛС каждый первый сочувствует тем же идеям. Еще бы, для них ведь таковые освящены авторитетом «цивилизованного мира», то есть Америки...
— Ну да. Плюс тупая логика «от противного». Просто поразительно, насколько глупо рассуждают люди, считающие себя интеллектуалами! Если нацисты говорят, что убийц надо казнить — мы будем говорить, что не надо. Если говорят, что негры глупее белых — мы сперва скажем, что не глупее, а потом — что, пожалуй, и умнее... Цифры и факты при этом никакого значения не имеют. Если действительность противоречит либеральному мифу, тем хуже для действительности.
— И опять-таки — если бы только либеральному, — вздохнул Хайнц. — Увы, наши правые точно так же смотрят на реальность исключительно через призму собственных мифов. Вообще, людьми с убеждениями принято восхищаться. Но ведь чем тверже убеждения, тем меньше человек склонен воспринимать объективную реальность. И чем он при этом умнее, тем искуснее будет убеждать себя и других, что верить надо мифу, а не собственным глазам. И тем катастрофичнее, соответственно, будут последствия...
— Ну и что ты хочешь этим сказать? Да здравствует безыдейность?
— Да нет, конечно. Просто в любой идее надо уметь вычленять главное. А все прочее выводить логически, а не воспринимать как набор священных догматов. И если выводы противоречат догматам, неверны догматы, а не выводы. Разве ты не согласен?
— Согласен, разумеется. Иначе я работал бы не у нас, а в Министерстве Пропаганды, — усмехнулся Фридрих.
Хайнц хотел что-то ответить, но тут из динамиков полилась новая мелодия, и Власов предостерегающе поднял руку:
— О, погоди. Моя любимая.
Высокий и чистый голос запел:
Фридрих действительно любил эту песню с самого детства. Написанная еще до войны, песня о Германии, в сияющем великолепии восстающей после долгой ночи, очень органично звучала и в эпоху послевоенного возрождения. Казалось бы, пелось в ней не только о радостных вещах, но и о серьезных и тревожных — о верности до смерти, о готовности к новым боям, о бушующих штормах, о женщинах, благословляющих оружие воинов — и все же эта песня, с ее потрясающе красивой мелодией, была удивительно светлой и жизнеутверждающей. Фридриху так и виделись ряды красивых, сильных, гордых людей, с открытыми лицами и сияющими глазами, радостно и уверенно шагающих навстречу солнцу и прекрасному будущему. Над ними, озаренные солнечным светом, развеваются на фоне синего неба самые красивые в мире знамена — черные свастики в белых кругах на красном поле — и эти люди салютуют им сердцем и рукой.
— широко и вольно лился припев. Фридрих еще помнил времена, когда вместо «Führer» пели «Deutschland», что было не в рифму, да и по смыслу превращало две последние строки в тавтологию, но зато отвечало партийным решениям «о преодолении последствий культа личности Хитлера». Впрочем, в этой песне первоначальный текст был восстановлен гораздо быстрее, чем в случае с «Хорстом Весселем». С одной стороны, уж больно неудачной с поэтической точки зрения была замена, а с другой — как-никак, слово «Führer» в дойче означает отнюдь не только Хитлера, а вообще любого, кто чем-то руководит или управляет, вплоть до машиниста поезда и вагоновожатого. И хотя Дитль отказался от его использования в качестве личного титула, равно как и от персонализированного приветствия, заменив таковое нейтральным «Хайль дем Райх!» (злые языки утверждали, что истинной причиной была не борьба с культом, а то, что «Хайль Дитль» звучало хуже, чем «Хайль Хитлер») — все же с чисто лингвистической точки зрения и он, и любой будущий Райхспрезидент оставался руководителем, т.е. «фюрером», Райха, и никакой крамолы во фразе «Да здравствует наш руководитель» не было.