— Слезы, что ли, мне лить? — огрызнулся Сазон.
Около церкви, у станичного правления, возбужденно гомонил народ. Седобородые старики, безусые парни, девчата и старухи — все сбежались к правлению послушать, что скажет атаман по поводу ошеломляющей вести.
Немало было в толпе и фронтовиков, которых сразу же можно отличить от других по сдвинутым набекрень серым папахам, по погонам, по крестам и медалям. Все они недавно прибыли домой из действующей армии на побывку по отпускам или на поправку из госпиталей. В толпе немало было калмыков[1], одетых, как и все, в казачью одежду.
В стороне от толпы стояли солдаты из иногородних. У некоторых из них на груди уже алели бантики.
Эти алые банты раздражали стариков-богатеев. Они косились на солдат, злобно отплевывались:
— Тьфу! Проклятые мужики, уже понацепили!
— Видно, мало мы их в пятом году секли за эти-то банты.
— Право слово, мало… Пойди, кум, сорви у них.
— Да ну их к дьяволу! Марать руки неохота.
Молодые бабы, жалмерки, лузгая тыквенные семена и подсолнухи, кокетливо поглядывали на фронтовиков, прихорашивались одна перед другой, весело о чем-то переговаривались, громко хохотали.
Старики сердито косились и на них:
— Вот кобылицы-то!.. Никакой сурьезности в них нету. Им все ха-ха да хи-хи…
— А ты, кум, погляди, какими они бесстыжими глазами молодых казаков-то оглядывают… Тьфу, будь они неладны!
Солнце весело плыло в сверкающем весенней голубизной небе. Становилось все теплее. Теперь по улицам уже бурлили мутные ручьи. Ребята с хохотом и визгом перепрыгивали через них, строили из талого снега запруды и плотины. За станицей кто-то стрелял из дробовика, и после каждого выстрела в роще, как эхо, взбалмошным гомоном отзывались недавно прилетевшие грачи.
— Ого-го! — подходя к правлению с Прохором и Свиридовым, ликующе воскликнул Сазон. — Народу-то собралось, как людей! Здорово живете, станичники! — раскланялся он с казаками, стоявшими вблизи. — Живехонькими вас видеть.
— Спасибочко, — отозвались некоторые из них. — Что, тоже пришли послухать атамана?
— А как же, — ухмыльнулся Сазон. — Такое дело ведь не каждый день бывает. — Ежели б каждый день царей скидывали с престола, то, могет быть, и не пришли б. Навроде б надоело. А то ведь один раз за все века… Не слыхали, казаки, как это его наладили-то по шапке, а? Сам он отрекся от трона или его заставили?
— Да все по-разному гутарят, — проговорил усатый казак, подходя к Сазону. — Ничего толком не поймешь… Давеча проезжал один солдат — на побывку домой в Скуришевскую станицу поехал. Так вот он рассказывал, что будто все дело с Гришки Распутина зачалось. Распутин, мол, этот, как навроде колдун какой, силу в себе такую имел, всех баб в царском дворце вскружил, одним словом, заворожил их, околдовал. От всех князей да графьев жен поотбивал. И сама царица, стало быть, Александра Федоровна, от него без ума, тоже с ним жила.
— Вот это да! — восхищенно воскликнул Сазон. — Прямо, братцы, красота!
— Подожди, Сазон, — проговорил Прохор. — Не перебивай.
— Ну, стало быть, — с увлечением продолжал усатый, видя, что его внимательно слушают, — князья-то эти да графья прознали про это дело. Ну, ясно, это им не понравилось: как это, дескать, могет быть, чтоб какой-то сопливый мужичишка да с нашими женами любовался б?.. Собрались они однова, купили шампанского и позвали Гришку Распутина. А Гришка-то, дурак, и поехал… Ну, стало быть, зачали эти князья да графья поить его шампанским. Одно ведро споили — ничего, не берет. Пьет Гришка шампанское, как все едино мерин, и не хмелеет. Споили другое ведро — опять ни в одном глазу у Гришки хмеля не видно… Пьет Гришка да пляшет, лишь посмеивается — и хоть бы тебе что!.. Потребовали, стало быть, князья еще ведро шампанского да тишком влили туда бутылку, а может и все две, чистого, настоящего спирту да еще для дурмана флакон сонных капель добавили… Подают кружку за кружкой Распутину, а он, проклятый черт, не теряется, выпьет одним махом кружку да еще просит… А все же, видать, дурман-то на него подействовал. Захмелел он и уткнулся мордой в тарелку с огурцами, задремал. Тут, стало быть, князья-то эти да графья накинулись на него и стали бить его чем попадя. Гришка немножко очухался да на них кинулся, зачал обороняться. Они его бьют, а он их… Одному череп проломил, другому… Силен, проклятый. Ну, а все же они его одолели. Прибили они его, стало быть, да отвезли на реку, в прорубь бросили. А он, дьявол, в холодной-то воде очнулся да кулаком им грозит. Они его ногами спихнули да утопили все же… Зараз же поехали они к царю и гутарят ему: «Отрекайся от престола. Какой ты, мол, царь, ежели такое попущение своей царице сделал: сама она с Гришкой спуталась и наших жен на то натолкнула». Царь-то было заартачился: «Не хочу, мол, с трона уходить. Триста лет, мол, мой род на нем сидел». А те ему в ответ пригрозили: «Ежели не отречешься от престола, то, гляди, прибьем, так же, как и Гришку прибили. И в прорубь, мол, опустим». Испугался тут царь Николай, да и подписал отречение…